Гитлер же выбрал самый длинный день лета для нападения, чтобы дольше можно было убивать, с максимальной выгодой воспользоваться преимуществами первого дня».
Осипов понял, что теперь ему уже окончательно не уснуть, и открыл глаза. Поднятый угол палатки светился светло-зеленым треугольником – начинался рассвет.
Вот вновь заработал, но уже в другом месте, мотор. Пришлось опять прослушать еще один цикл пробы, но на этот раз мотор не выключили. По шуму и его перемещению стало ясно, что самолет выруливает для взлета или переставляется на другое место. Наконец взлетающий самолет проревел своим мотором вдоль всего аэродрома и ушел.
Видимо, взлетел разведчик – новый день войны начался. Осипов толкнул Червинова:
– Василий! Пора вставать. Разведчик ушел. Командир полка теперь будет торопить с вылетом. Раз узнали фрицы аэродром, спокойно жить не дадут.
Вышли из палатки. По утреннему воздуху слабый ветерок принес с юга звуки далекой артиллерийской стрельбы. Там, на фронте, войска не спали: были заняты «своим делом».
Пять исправных самолетов эскадрильи и три самолета второй были объединены командиром полка в одну боевую группу под командованием Русанова. Осипов вел правую пару, а слева от командира шло прикомандированное звено. Шли бомбить фашистские танки и войска на дорогах, подходящих к Житомиру. Враг прорвал фронт и теперь быстро продвигался на восток. Русанов предупредил группу, что бомбить будет с минимально возможной высоты, а весь полет до цели и обратно придется выполнять на бреющем, чтобы не напороться на истребителей врага или огонь зениток.
Танковый клин врага летчики обнаружили издалека по пожарам и пыли, которые сопровождали его движение вперед. До линии фронта оставалось еще несколько километров, когда командир покачал свой самолет с крыла на крыло и этим отдал экипажам приказ: «Приготовиться!» И сразу ведущий самолет левого звена начал отставать, а вместе с ним и его ведомые. Осипов не увидел, что происходит со звеном, но штурман передал:
– Ведущий звена пошел на посадку, а ведомые догоняют строй.
Осипов посмотрел влево и увидел пару Су-2, которые, построившись левым пеленгом, пристраивались к группе. Теперь их всех было семь. Самолеты шли симметричным журавлиным клином. Район цели был хорошо виден, но командир по-прежнему шел на малой высоте, оставляя его немного слева. «Что же он собирается делать?» – подумал Осипов.
Теперь уже на танки они не попадают, не успеют довернуться, а «сотки» бросать с бреющего тоже нельзя: взрыватели стоят мгновенного действия и осколки побьют свои же самолеты.
Промелькнула одна, вторая, третья дорога. Но немцы не стреляли: видно, не успевали с открытием огня. Наконец командирская машина пошла в набор высоты.
Русанов, будучи уверенным в своих летчиках, разворот на цель выполнял с большим креном. Правое крыло строя шло по малому радиусу, и, чтобы удержаться на заданном месте, Осипову нужно было убирать обороты мотора и висеть на малой скорости.
Он смотрел на ведущее звено снизу вверх и думал о том, чтобы не прозевать выход на боевой курс, не отстать на прямой.
Разворот закончился, и сразу открылись бомболюки. Небольшой доворот на цель – и бомбы пошли вниз.
– Бомбы! Носов на боевом курсе не зевает. У него не уснешь. Вася, сбросил?
– Сбросил. Разрывы зениток слева по развороту. Истребителей не видно. Люки закрыл.
Осипов посмотрел вниз. Бомбы упали на самую южную из трех дорог. А комэск начал доворот на вторую дорогу и пошел в пикирование. Заработали крыльевые пулеметы. Осипов, наблюдая за командирской машиной, вел огонь короткими очередями, чтобы не поплавить стволы ШКАСов. Высота кончилась. Самолеты вышли из пикирования, левой змейкой пересекли следующую дорогу и пошли на север.
– Командир, посмотри вправо под сорок пять градусов, Су-2 горит.
– Вася, мне эта посадка что-то не нравится.
Командир звена сажал самолет на колеса, место тут ровное – пшеничное поле. Колея-то от колес без колдобин и изгибов. Чего бы ему загореться на земле без поломки. Может, истребители немецкие подожгли? А если нет? Тогда поздний пожар – попытка скрыть причину вынужденной посадки. Шел все время спокойно рядом. Как только стали выходить на высоту для бомбометания, возникла необходимость срочно садиться, и не где придется, а на поле, чтобы не самолет, а голову себе не сломать.
– Не знаю, командир, так плохо думать о людях. Летчик же не один в самолете. Что же, они вдвоем, по согласию решили?
– Посмотрим, как будет. Только объекта исследования уже нет.
Разбираться некому и некогда. Да и немцы тут скоро будут. А плохо о людях думаю только тогда, когда есть повод. Не торопись нехорошо обо мне судить. Не злодей и не человеконенавистник. Один же лейтенант бегает у нас по аэродрому с флажками: «Не готов воевать». А сержанты больше его не готовы, но воюют. И никто из них летать не отказывается. Кровь рекой льется и на земле, и в воздухе. И никто из нас теперь не знает, будет ли для него следующий день.
– Ладно, командир, сдаюсь.
Русанов сделал вираж над горящим самолетом и взял курс на новый аэродром… Молчал. Думал не о горевшем самолете, а о том, что плохо ходить в бой с людьми, которые даются тебе в подчинение временно…
Безделье на войне – абсурд. К «выходным» дням Наконечный и в мирные годы не успел привыкнуть. Их не любил, не любил и праздники, которые только прибавляли ему, командиру, заботы, так как ничегонеделанье, как ржа, портила иных людей, позволяя им часто делать трудно объяснимые, неожиданные поступки.
Средств комендатуры батальона аэродромного обслуживания на новом аэродроме хватит только на два дня войны. Вечером заправили самолеты бензином. Время же подвозки боеприпасов осталось неизвестным. Связи со штабом дивизии ни по телефону, ни по радио установить так и не удалось. Осталось ждать.
Командир решил использовать выдавшийся продых на учебу, на ремонт техники. Хотелось ему разобраться с последними жертвами, попытаться найти причины поражений и вычленить крупицы успехов. Кроме того, хотелось все же заставить летчиков и штурманов использовать самолетные рации в полете для управления группой и связи с землей. Полетать с недоучками.
Планируя «академию», думал, что в любое время можно от слов перейти к делу, к войне.
Уже затемно Наконечный заканчивал командирский разбор последних боев. Все, что нужно было ему сказать своим подчиненным, он сказал. И теперь слушал, что говорили другие.
…Говорил комэск-5 – старший лейтенант Русанов:
– Почему меня и летчиков обязывают бомбить с высоты четыреста-шестьсот метров? Это мне невыгодно. Во-первых, самолеты идут в зоне пулеметного и винтовочного огня. Во-вторых, это самая выгодная высота для применения автоматических малокалиберных зенитных пушек. Кроме того, штурманы ругаются: сложно прицеливаться – мало́ время наблюдения цели в прицеле. У меня в эскадрилье все самолеты повреждены пулевыми попаданиями или осколками снарядов МЗА[3]. Давайте поднимем высоту бомбометания до полутора-двух тысяч метров, и дело пойдет лучше. А если это нельзя, то надо бомбить с высоты двадцать-пятьдесят метров по прицелу летчика. Уверяю, потери будут намного меньше.
Наконечный знал, что военная служба, а война в особенности, не терпит нерешенных вопросов. Оставив людей без ответа, он не будет иметь морального права посылать их в бой. Но с ответом не торопился, рассчитывая своим молчанием кого-нибудь еще вынудить на откровенный разговор.
– Товарищ командир, разрешите? – поднялся старший лейтенант Горохов.
Наконечный кивнул головой.
– Немецкие истребители приспособились к нашей однообразной тактике. Узнали, что наш самолет имеет только один верхний турельный пулемет нормального калибра, и начали бить нас снизу. Только мы в своей эскадрилье потеряли от таких атак три самолета, экипаж, и один штурман ранен. Когда мы идем на высоте четыреста-шестьсот метров, то немецкие летчики, обнаружив нас, переходят на бреющий полет, разгоняют скорость побольше, а потом, подойдя на близкое расстояние, делают под наш строй горку и расстреливают тот или иной самолет по выбору, в упор. «Мессера» на фоне земли штурманы видят плохо, истребителей прикрытия нет, а мы как на блюдечке.
