Следы охотников на планетах, подписанных к колонизации, — не редкость, и мы их, бывало, встречали, но никогда эти следы не были такими свежими. Создавалось впечатление, что кто-то их спугнул, и потом мы поняли, кто наши же квартирьеры. Они прибыли на Галлину на сто восемьдесят часов раньше срока, когда их, видно, не ждали. Может быть, охотники приняли их за космополовцев, может, просто струхнули, во всяком случае, в спешке сложили базу и унесли ноги, кое-что при этом забыв.
Потому что через день после находки лагеря наши «стрекозы» обнаружили на южном конце острова «Птичку»: та стояла с поднятыми крыльями, готовая к взлету. «Птичка», нам потом рассказывали механики, которые ее осматривали, была совсем новенькая, и двух сотен часов не налетала, и не взлетела она, потому что лопнула у нее панелька одна в блоке подачи энергии — с этим блоком вечно что-нибудь приключается. У нее лопнула панелька, и ее бросили, хотя починить ее даже не смыслящему ничего в технике — пустяковое дело: диагностика работала у нее отлично. Ее, наверное, бросили потому, что запасной панельки такой не нашлось.
Спустя еще несколько дней нашли и пилота «Птички»: судя по тому, что сталось с его лицом, он неудачно ткнулся в заросли «белой крапивы», да так там и остался. Это показалось нам подозрительным, потому что он был охотником, а охотники, что бы про них ни говорили, разбираются в подобных пакостях получше нас, хотя и мы куда как осторожны, если не найдет на нас стих бахвалиться.
Федер вызвал космопол, и к нам прибыли два свеженьких боевых катера с вполне сносными экипажами. Дюжина очень компанейских и очень мускулистых парней примерно нашего возраста спустились к нам с дождливого неба. Они поболтались в лагере часов пятнадцать, съездили к «Птичке» и оставленному лагерю, забрали труп охотника и отбыли прочесывать галлинские орбиты. Им очень не хотелось этого делать, потому что никакой надежды на поимку охотников не питали, но с охотниками у космопола свои счеты, и очень серьезные.
Мы даже и понятия не имели, что на острове остался кто-то еще, кроме нас. Я потом, уже после всего, видел этого парня — длинный верзила с обиженными глазами. Он заикался. Я думаю, это у него было благоприобретенное. Я думаю, что он стал заикаться очень скоро после того, как его бросили на Галлине. Пока его коллеги рыскали в окрестностях планеты, не без успеха пытаясь уйти от катеров космопола, как всегда, выдавая себя то за старую добропорядочную комету с потертым хвостиком, то за невообразимо далекую звездочку, вдруг сверкнувшую из-под галактической пыли, то просто за случайную ошибку интеллектора, но упрямо не желая уходить далеко, перебрасываясь с оставленным парнем редкими сеансами связи, ободряя его, утешая, требуя от него информации о том, что мы делаем и что можно от нас ожидать в смысле пробора, он, я думаю, потихонечку сходил с ума. Потому что невозможно остаться нормальным при такой жизни: имея минимум пищи и минимум надежды достать еще (ведь умный же человек!), все время спасаясь от трав, зверей, дождей, насекомых, ежеминутно уничтожая наших «стрекоз» (мы тогда очень много «стрекоз» запускали и не могли понять, куда «стрекозы» деваются), ежеминутно опасаясь, что хоть одной из них хоть на миг он позволит себя увидеть, изо всех сил скрывая следы, пугаясь собственного дыхания, мучаясь от вони, наконец, потому что ароматы на девственной Галлине были мало сказать тошнотворные. И он все время ходил вокруг лагеря, под самым биоэкраном, строил самые идиотские планы, потому что советы и указания, которые давали ему его дружки, были такими же идиотскими и невыполнимыми, как его собственные прожекты; и даже взвыть от отчаяния не мог. А мы ничего не знали и думали — все идет хорошо.
Мы работали. Мы набирали информацию, а интеллекторы дю-А лепили из нее план пробора. Нас мучил дю-А, донимали микробщики — самая въедливая публика, которую только можно вообразить, изводили постоянные вылазки за образцами, потому что, как всегда, машинерия не справлялась (хотя поговаривают, что это мы так хотели считать, что машинерия не справляется, — что за чушь!) и приходилось ее дублировать… Нас раздирали на части специалисты, да так, что, бывало, не выберешь времени для тренировок, нас тормошил каждый кому не лень…
Даже художник пробора, моя Марта, принялась трясти за грудки всех кто попадется, особенно, конечно, меня: все шло вразрез с ее художественным видением мира, ей наплевать было на наши неурядицы, на умников-интеллекторов с их рекомендациями. Федер на ее претензии добродушно улыбался и отпускал шуточки, дю-А с плохо скрытой досадой кивал в такт ее словам и смотрел на ее волосы (у нее были тогда роскошные волосы — это сейчас их Земля «съела»), но под конец злобно говорил «нет», а она волновалась ужасно и ко всем лезла со своими проблемами, и в конце как-то так получалось, что по приказу ли, нет ли, но все просьбы ее, даже самые дикие, ребята старались выполнять. Особенно от нее специалисты страдали.
А больше всего доставалось нам от Галлины. Уже ясно стало: Шестой Пробор не будет таким удачным, как Пятый. В «белую крапиву», правда, никто не попал, но троих серьезно ранило упавшим деревом, а деревья здесь исполинские, до семидесяти метров, и чудные какие-то деревья, нигде таких не встречал. Они, во-первых, сбрасывали кору, а во-вторых, у них для чего-то (никто не может сказать, для чего, вернее — из-за чего) сильно развиты моторные функции: вытянуло какое-нибудь дерево ветки кверху, а ветки у него длинные, тонкие, листья в трубочку свернуты; минут через пятнадцать глядишь — листья уже распущены, все ветки до земли опустились, переплелись так, что если попадешь туда, то и не выберешься. И дерутся они еще ветками. Я сам видел.
Один стал мучиться желудком, а это очень плохо, если сразу не вылечивается. Никто не может сказать наверняка в таких обстоятельствах, почему это вдруг желудок начинает отказывать: бывает, что от нервов, а бывает, что и совсем непонятно от чего, а раз непонятно от чего, то и непонятно, чем кончится. Он стал мучиться желудком, и его отправили на Землю, и он сделал вид, что ему жалко, что его отправляют на Землю.
А еще восемь человек заполучили на Галлине пигментные пятна. Это, конечно, чепуха по сравнению с увечьем или, скажем, с больным желудком, пугает только непонятность, потому что неясно, почему они вдруг появляются, эти пигментные пятна. Что-то вроде аллергии, так думают. У нас считается, хотя врачи и смеются над нами, что пигментное пятно предвещает беды, которые свалятся на тебя в будущем, и мы всегда этому радуемся значит, еще не скоро конец.
Время, даже если оно ползет медленно, проходит все равно быстро. Измочаленные, издерганные, мы дожили до того момента, когда микробщики говорят: «Готово!», когда береговики могут похвастаться, что все пограничные биоконтакты жестко оценены (это неправда, никогда еще не бывало, чтобы каждый сделал к моменту утверждения плана все, что должен был сделать, это, может быть, и невозможно совсем — просто каждому надоело, просто каждый сказал: «Хватит!»), когда остальные спецы тоже начинают отставать от нас с просьбами о помощи, когда математик запирается у себя в интеллекторной, вызвав у прочих смертных приступ неизменного и какого-то судорожно-мистического уважения. Даже если математик — дю-А. «Стрекозы» возвращаются в лагерь, биоэкран усиливается еще одной двухмикронной пленкой, которая никого уже просто так не впустит и не выпустит, если не отключить ее специальным кодом — он есть у каждого куафера, а больше ни у кого нет (я не говорю про Федера — он командир пробора). Кстати, никогда не мог понять, зачем это перед утверждением плана пробора нужно усиливать экран. Наверное, глупая традиция, хотя точно и не знаю: забывал как-то спрашивать, а сейчас вроде и не у кого. Не у стекольщиков же!
На другой день, ровно к обеду, дю-А вышел из интеллекторной. Но направился не в столовую, а прямиком в домик Федера, и Федеру это не понравилось, я думаю, потому что в тот момент он мечтал только об одном хорошо поесть. Весь день он, единственный из нас, мотался по каким-то нам совершенно непонятным делам. Он пропустил из-за этих дел завтрак, а к первому обеду начали прибывать транспорты с промежуточных ниш, и он помчался туда, хотя, полагаю, вполне мог бы и в столовую сходить — ничего интересного на стоянке не произошло. Выгрузка и разные официальные подтверждения, которых я ужас как не люблю, на мою долю выпадали в большом количестве. Одним словом, ко второму обеду Федер расшвырял всех, кто лез к нему «со своими глупостями», вспомнил, что командир имеет изредка право на некоторые излишества, и заказал себе обед в домик.
