— Я не настаиваю.

— Настаивать не надо. Но, к сожалению, мало что могу. Замкнутый тип.

— Как он держится? — выспрашивал Томин. — Рассказывает о себе?

— Мы знаем только, по какой статье сидит. А держится спокойно. В камере его боятся.

— Боятся?!

— Да, был, знаете, случай — один парень полез с кулаками, так едва отдышался. Бомж глазом не моргнул, только этак особенно выставил вперед руку и куда-то парню попал — тот растянулся на полу и корчится. На публику произвело сильное впечатление.

— Та-ак… — сказал Знаменский и помолчал, ощущая, как еще крупинка осела на его «промывочном лотке». — Считаете, он не тот, за кого себя выдает?

— Да ведь вы, по-моему, тоже считаете?.. Вот еще кое-какие наблюдения, судите сами. В очко на пальцах ваш бродяга выучился играть с лету. Я — я! — осваивал эту науку дольше, при моей-то ловкости рук! И еще — сколько у него классов образования?

— Говорит, десять.

— Хоть бы двенадцать, чересчур быстро читает. Тридцать восемь — сорок секунд на страницу. Извините, у вас будет больше. Странный человек.

Знаменский помедлил, но больше Ковальскому нечего было добавить. Можно нажимать звонок.

— Мы закончили, — обратился он к конвоиру. — Федотова придержите пока.

Вдвоем по кабинету вышагивать было неудобно, и вскоре Томин уступил плацдарм, заняв позицию у зарешеченного окна. Знаменский приостанавливался, Томин угадывал вопрос: что, обычный врун и пропойца? И безмолвно же извинялся: сплоховал, дескать. Наконец высказался:

— Такой показался серый, лапчатый.

— Лапчатый, как же… перепончатый… гусь… с яблоками… Только от какой яблоньки?.. Саша, нужно в канцелярии быстро посмотреть все, что за ним записано. Может, он жалобы подает, режим нарушает, всякое лыко в строку. Вернешься — врезайся. Вопрос справа, вопрос слева, темп.

Оставшись один, он потер лицо ладонью, на ощупь прогоняя с него решимость, напряжение и прочие неуместные сейчас эмоции. Бродягу встретил приветливо.

— Присаживайтесь, Федотов. Могу вас порадовать — проверки как будто подходят к концу.

— А чего мне радоваться? — хотя, конечно, испытал облегчение. — После суда пошлют в колонию, там надо лес пилить или еще чего делать. А так сижу — срок идет.

— Первый раз вижу человека, которому нравится в тюрьме. Или компания больно хороша?

— Ничего, сидим дружно.

— И не скучно в четырех стенах?

— Бывает. И без водки, понятно, туго. Но как вспомнишь ночевки под забором… тут хоть койка есть.

— А домой никогда не тянет? Мать совсем одна.

— Мать жалко. Да она уже, наверно, меня похоронила. Столько лет…

— Матери, Федотов, до смерти ждут. Хоть бы написали.

— Что-то допрос сегодня чудной, — кривовато хмыкнул тот.

— Попытка разговора по душам. Но не настаиваю. Давно хотел спросить: чем вы жили? Ведь надо есть, надо одеваться. И это годами!

— Очень верно говорите. Каждый день — целая морока. Собачья жизнь. Иногда до того тоска возьмет… — причитания горемычного сиротки.

— Мы ведь решили без задушевности. Мне нужно официально записать, на какие средства вы существовали. Охарактеризовать, так сказать, ваш модус вивенди.

— Модус чего?

— Образ жизни.

— Официально? Ну, официально запишите так, — он продиктовал: — Существовал на различные случайные заработки, не носящие преступного характера. — И пояснил свою юридическую грамотность: — С культурными людьми сижу, всему научат.

— Насчет случайных заработков подробнее.

— Кому чемодан донесешь, кому огород вскопаешь, дров наколешь. Иной раз у бабы переночуешь — на дорогу троячок сунет.

— На это не просуществуешь.

— Иногда попутчик накормит. А то еще промысел: поезд пришел, ставят его в тупик. Бутылки соберешь по вагонам — и порядок. Статьи за это нет, а харчи есть.

— Охота вам лапти плести?

— Лапти?

— В смысле — языком.

Еще частичка туда же, в осадок.

— А-а, языком… Ваше дело проверить. Может, я правду говорю, почем вы знаете?

— В каких городах за последние годы побывали?

— Разве вспомнишь! Еду, бывало, а тут контролер идет или из окна вид красивый. Слезаю. Так тебя жизнь несет и несет. Вчера пальмы, завтра снег. А запоминать — сами подумайте — на кой черт мне запоминать, я не турист какой-нибудь.

Это уж верно.

— Откуда вы попали в Москву?

— Откуда? Издалека.

Что-то поразило Знаменского. Мелькнуло: первое слово, которое сказано своим, настоящим голосом.

— Поточнее, пожалуйста.

— Ах, гражданин следователь, мир велик.

— Мир-то велик, а в Москву-то зачем?

— Видно, судьба. Почитай, с детства мечтал увидеть.

Опять же своим, настоящим голосом.

Будь у Знаменского загривок, на нем враждебно взъерошилась бы шерсть. Он не знал, почему благодушные нотки в ответе сработали именно так, но пахнуло резко чужим, чуждым. Мечтал увидеть… он мечтал увидеть…

— Белокаменную? — неожиданно для себя тихо и медленно произнес Знаменский.

Хлоп! — глаза провалились куда-то внутрь, на месте их между веками были равнодушные стеклянные шарики, и человек бормотнул скороговоркой:

— Ну да, столицу нашей Родины.

Вошел Томин, Знаменский очнулся, обнаружил себя в нелепой позе: почти лежащим грудью на столе с вытянутой в сторону допрашиваемого шеей… что за наваждение! Выпрямился, принял достойный вид, но с загривком сладить не мог, там по-прежнему шевелилось и дыбилось. Чем-то требуется элементарным продолжить для успокоения.

— Укажите конкретно деревни, где вы работали с плотниками, уйдя из дому. И что именно строили.

— Пьянствовал я в то время. Помню, тут колодец, там сарай, но конкретно указать не могу.

— Полюбуйся, Саша, амнезия.

Тот передвинулся за спину Знаменского для удобства любования бомжем. «Амнезию» сунули Знаменскому на язык некие подспудные силы, и они же заставили пристально следить, отзовется ли бродяга на латинский термин.

— Слушайте, Федотов! Ваше поведение подозрительно! Категорическое нежелание называть какие-либо пункты, где…

Знаменский испробовал металлический тембр, и тотчас бродяга взвинченно окрысился:

— А мне непонятно, к чему этот треп! При чем тут обвинение, которое мне предъявлено?!

— Обвинение еще не предъявлено. Я еще не уверен в его содержании, — вполголоса возразил Знаменский.

— Извините, гражданин следователь, погорячился, — он ссутулил широченные плечи в показном смирении. — У нас в камере коечка освобождается у окна. Ребята собирались ее разыгрывать. Может, я пойду? Поучаствую? Жизнь-то, ее везде хочется прожить покрасивее.

— Исключительно меткое замечание, — подхватил Томин. — Но ваша коечка и сейчас у окна. Крайняя в левом ряду. Что скажете?

— Скажу, что такие ваши приемы противоречат нормам законности. Я буду жаловаться прокурору!

Зазвонил телефон, Томин снял трубку и передал Знаменскому.

— Братишка.

— Колька? Привет… С двумя неизвестными? У меня тут с одним, и то никак не решу… Честное знаменское… А ты еще разочек, настойчивее. Прежде всего потребуй у них документы, у неизвестных, — он разъединился. — По-моему, мать просто подослала его выведать, скоро ли я.

— Между прочим, не лишено актуальности.

— Давай все-таки подумаем, что нам дал…

— …этот пустой допрос?

— Отсутствие информации — тоже своего рода информация, особенно если сообразить, куда и зачем она делась.

— Ну, давай пометем по сусекам.

— Начнем с конца.

— Почему он психанул? Он же не всерьез.

— Разумеется. Но впервые позволил себе такой тон.

— Может, думал прощупать тебя на слабину? Дескать, я заору, он заорет. Что-нибудь лишнее брякнет, понятнее станет, чего прицепился.

— Нет, он решил закруглить допрос.

— Да? Пожалуй. Осточертели твои географические изыскания: где — куда — откуда. Между прочим, верный признак, что за ним везде хвосты. Стоит ему произнести «Курск» или какая-нибудь «Епифань» — и мы вцепимся намертво: какой там вокзал, какой памятник на площади, чем торгуют бабы на базаре. Значит, надо называть место, где правда был. А где был, там либо обворовал, либо ограбил.