– Беру, беру! – засмеялся Ермак. – Но, чур, не своевольничать.

– Ты что, батька, когда я своевольничал? Все, как Круг решит, исполним в точности! На Круг-то поедешь? Ведь Черкашенин, Царствие ему Небесное, преставился… Дон без атамана!

– Поеду! – сказал Ермак. – Вот сейчас струги наладим – и за половодьем пойдем на Низы.

– Дело! – мотнул чубатой головой Михайлов., – Батька, ты не обижайся, а мы тебя войсковым атаманом кричать будем, заместо Черкашенина! Ты не обижайся. Всех сместим – тебя поставим, и будешь нами владеть!

– Эх, Яша! – сказал Ермак. – Пил бы ты молоко! Ложись отдыхай!

Захмелевший Яков пытался возразить, но крепкий мед свое дело делал.

– Они мне говорят, служи – в дворяне тебя запишем, беломестным сделаем. А зачем мне беломестным – я пашни не держу! Я человек вольный! В боярские дети выйдешь, говорят… А из меня боярин – как из хрена свечка… Не, батька, я с тобой пойду! И все наши с тобой пойдут! – сказал он, укладываясь на кошму и по-детски причмокивая губами. – Господи, батька Ермак Тимофеевич, – радость какая… Сколь мы с тобой похаживали, а ты пятнадцать годов мотался незнамо где, а я тут, в одиночестве. – Яков всхлипнул и захрапел.

Ермак вышел из землянки, которую отвели ему как атаману гостеприимные елецкие казаки. Горели костры, и в прозрачном свете уже совсем по-весеннему теплой ночи хорошо виднелось собравшееся у костров воинство.

Народ в большинстве молодой, горластый. Пели песни, а кто-то и приплясывал, радуясь встрече, запамятовав, что пост не кончился. Сидели вперемежку москали, татары мещерские, татары елецкие, черкасы, казаки коренные… Но коренных было мало – совсем мало, – синие родовые архалуки их тонули в пестроте разномастных одежд, в основном взятых с бою. Только что архалуками да высокими шапками и тумаком отличались они от остальной вольницы. Человек несведущий и не угадал бы их.

Отметил Ермак и еще одну грустную особенность – его соплеменники все больше пожилые. Два-три молодых лица, да и на тех какая-то, одному ему видимая, усталость…

«Уходит народ, – подумал Ермак. – Уходит, не выдержав тех испытаний, что обрушили на него последние триста лет. Нас у матери было пятеро – в живых остался я один – у меня – никого… В роде Ашина – Алим, кум московский, сказывал – он в роду – пятнадцатый ребенок. А у него – трое сыновей и всего один внук – Якимка. Нужно возвращаться! Идти в свои старые юрты, поднимать будуны, ставить улусы и вежи, разводить табуны, отары. Чтобы вновь цвело Старое поле красотою своих сынов – казаков коренных, природных.

– Домой! – решил Ермак. – Домой! Туда, где кочует Качалинская станица, где ходят тучные отары и большие табуны… Домой! На Дон, на самое колено его, на Переволоку, в родовые степи!

Краденый табун

Весенним светом наливались дни, и душа рвалась на волю. Туда, в степную ширь за рекою Сосною, где нет власти ни царской, ни боярской, ни денежной, а только ширь темно-синего неба, зеленые увалы в алых маковых реках, синева озерная; где реки текут медовые, а травы стоят шелковые… Много испытали казаки власти царской, много боярской, но пуще тех двух была власть денежная, и это они очень хорошо почувствовали в Ельце-городе.

Все, что казаки навоевали и выслужили да в казну общую сложили, быстро истаяло. Много раздали на вклады в монастыри, много ушло на постои да на корм лошадям – ведь третий месяц в дороге. А как из Пскова вышли, так вместе с окончанием подорожной кончились и Государевы дармовые харчи. Везде за свои денежки покупать пришлось да христарадничать, потому как войск на юг шло много и деревни столько едоков и постояльцев не выдерживали.

Ермак тянул да откладывал, прижимал денежки, а все они сыпались, как меж пальцев песок. Вот и вышло, что в Ельце с купцами-корабельщиками никак в цене не сойтись. Они свои резоны приводили: цены на лес да на мастеров. Струги-то у них были очень хороши, но больно дороги.

Собрались атаманы на самую неприятную беседу – деньги считать.

– Так что, – сказал Ермак, – можем только пять стругов купить, и на большее у нас денег нет. И то истратим все до копеечки, голы на Дон пойдем, только рыбой и станем кормиться, даже хлеба не возьмем в достаточности. Коренные-то казаки и без хлеба больно хороши будут, а голутвенным, из Руси пришедшим, – без хлеба никак нельзя. Ослабнут.

– Ну и чего делать? – спросил Яков Михайлов.

– Не знаю, – вздохнул Ермак. – Пять стругов – мало. Они всех не подымут, а случись столкнуться с караваном, да еще с воинским, они нас мигом перещелкают. Так что, может, вовсе стругов не покупать, а купить на казну харчей да и пойти через Дон на низ пешки…

– Ого! По жаре да по чистому полю… Наскочат татары, вот те и будут Низы.

– Наскочить-то не наскочат – много нас, – сказал Ермак. – Отмахаемся! У нас огненного боя в достаточности. У каждого по две, не то по три пищали, да рушницы. Как наскочат, так и отскочат. Но придем мы на Низ чуть живенькие, в одних убытках и полном художестве. Все истрепемся-изорвемся и коней погубим вовсе.

– А у меня – другой сказ, – сказал Яков Михайлов. – Ты, Ермак, человек степной, а я лесной! И у нас все казаки, из Руси которые, – топор в руках держат. Потому струги мы покупать не станем, а купим лесу да сами струги и сладим, и будут они лучше покупных, вот те крест!

– Верно! – подтвердили Гаврила Ильин и другие голутвенные. – Да мы и лесу-то покупать не станем. А чуть сплавимся по Дону, а тамо такие рощи да леса, что на тыщу стругов лучшего лесу наберем. Много ли на струги лесу надо? Тьфу!

– Это дело, – согласились и другие атаманы.

– Рубить надо скоро, – сказал Ермак, – чтобы по полой воде сплавиться.

– Да, чай, не царский терем! Чего его долго-то рубить? Небольшие кораблики-то чего не рубить! А плотником у нас, почитай, каждый второй!

Быстро рассчитали деньги на инструмент да на железо, остальное –на припасы!

– Ну, вот и ладно! Вот и ладно! – радовался Ермак. – И сыты будем, и поплывем на стругах. Рыбы наловим. Отдохнем. На стругах-то плыть на Низы -такая благодать…

Не откладывая дела, большая часть казаков с новенькими топорами пошла лес валить. Доставали какие-то топоры из котомок, и для многих это была единственная вещь, из дому несенная, потому, может, и домов-то этих в такое лихолетье уже нет… Кто знает, что вспомнилось людям, пришедшим в степные края из коренной, лесной Руси, когда направляли они на наждачном камне годный для труда и для боя инструмент. Были крестьяне да лесорубы, стали служивые да казаки. А все тянуло домой, на лесную сторону. Под старость все, кто на Дону прижился и выжил, норовили обратно уйти, хоть в скиту, хоть в деревне какой укорениться но дни жизни скончать в лесной красоте, а не в степной пустыне, которая так и не становилась им отчизной. Казаковали они по многу лет, чтобы там, на родине, позабыто было их имя и сыск окончен. А потом все же возвращались.

Иное дело – коренные казаки, – эти наоборот, где бы ни служили, на каких бы стенах ни держали караулы, а все в степную сторону поглядывали. От лесной тесноты томились. И ежели не выпадало им в степи дни свои окончить, приберегали в ладонке на груди степную землю своего юрта, чтобы землю ту высыпали им на мертвые лица, руки и босые ноги, чтобы, и во льдах похороненные, лежали как в своей земле.

Воевали вместе. И, похлебав несколько лет кулеша из одного казана да постояв плечо в плечо не в одной сече, становились в деле друг от друга неотличимы: один топор держать научался, и не тяготил он его, как, скажем, ложка, другой – аркан кидать, как степняк заправский, да ползать и нагайкой биться, кумыс пить и конину есть…

Но все же, когда припадало время отцовское мастерство показать – брался степняк за аркан, а лесовик за топор, как им на роду было написано. Брались со всей страстью человека, изголодавшегося по своему предназначению, вернувшегося к делу главному и любимому. Потому в лесах на реке Вороне казаки голутвенные, пришлые, были на первых ролях и на казаков коренных даже покрикивали, а те не обижались, охотно все исполняли, видя, как в руках людей умелых все ладно идет.