Токмак и Токмак – а там понимай кто: казак ли, татарин. Никто и спрашивать не решится, куда идет отряд. Потому и переправляться решили у самого Ельца. И была та переправа опасной.

Спасибо, ночь была лунная, ясная… Обвязавшись веревками, щупая полыньи и промоины шестами, далеко друг от друга пошли через реку пять человек.

На всякий случай оставшиеся держали запаленными фитили у рушниц кто знает, может, на том берегу казаков ждет неведомая засада. Хоть москали, хоть татары – – захватят, а потом разбирайся.

Растянувшись в две цепочки, первые казаки пометили веревками края переправы, и отряд по одному, по два человека, спешившись и держа коней в длинном поводу, перетянулся на высокий елецкий берег. Последние шли уже на восходе.

Замыкающими шли Ермак и самый молодой атаман Черкас.Еще прошлым летом прилип к Ермаку этот молодой казак. Был он откуда-то с низов. Расспрашивать было у казаков не принято, но из разговоров Ермак догадался, что побывал Черкас еще мальчишкой в Запорожье, был и в Крыму полонянником, бежал. Что вся родова его не то погибла, не то рассеялась, а жил он с родителями под Бахмутом…

Частенько смотрел Ермак на то, как Черкас ловко сидит в седле, как разумно и толково командует двумя десятками своих казаков, среди которых были и много его старше, но слушались ради уважения к уму и храбрости.

– «Эх! – думал атаман. – Кабы мои-то живы были… Вот такие бы сейчас были…»

Потому и теплилось в нем отцовская любовь к этому статному казаку – даром что черкасу… На низу каждый второй наполовину черкас. Вон и у Черкашенина отец черкас был, а выбрал Круг его войсковым атаманом. Круг выбирает не по родовитости, а по достоинству. Может, когда и Черкас в атаманы выйдет. Хотя тяжкая это доля – быть атаманом!

Лед трещал и прогибался. Под берегом уже темнели промоины.

– Ну что, сынок! – сказал Ермак, приободрясь. – Давай по-казачьи!

Они были последними и потому могли себе позволить этот пустячный, по сравнению со всеми остальными опасностями, риск.

Черкас улыбнулся и, распустив повод, отъехал от Ермака саженей на пятнадцать.

– Айда! – крикнул он, хлестнув коня камчой. Усталый от двух месяцев дороги, голодный конь с трудом поднялся в галоп, но разошелся, чуя опасность, и вылетел на лед во весь мах.

      Страшно гикнув, сорвался на лед и Ермак. По-молодому привстав на стременах и нависая над шеей коня, он птицей перелетел через реку. У самого берега конь провалился задними ногами, но рванул на передних и вынес всадника на каменную осыпь. Черкас уже оглаживал коня, сияя ослепительной белозубой улыбкой.

– Ну, вот! – сказал Ермак, – Полно, братцы, нам крушиться! Скоро дома будем.

Высоко на стене деревянного острога забухала сапогами стража. Полыхнул раздуваемый пушкарем фитиль.

– Кто такие? – крикнули со стены.

– Свои! – – ответил Ермак. – Служилые казаки. Из Пскова ворочаемся.

К удивлению атамана, со стены не спросили грамоту, а успокоенно сказали:

– Ступайте в посад. По правой стене объезжайте, как раз и ладно будет.Чего-й то вы припозднилися? Ваших в степь вон сколь уже прошло.

Стражники доверчиво вылезли на стены, высовывались из бойниц.

– А правда, что Черкашенина убили? – спросил освещенный пламенем фитиля пушкарь.

– Правда! – сказал Ермак. – Мы его и привезли в Старую Рязань.

– Жалко! – пожалели на стене. – Хороший был атаман. Я с ним на Азов ходил.

– Ты городовой, что ли? – спросил Ермак.

– Городовой казак Елецкой сотни, – ответил пушкарь. – А вы-то чьи?

– Всякие, – уклонился Ермак.

– Ну и ладно, – не стал расспрашивать городовой казак, – Елец – всем ворам отец. Только вы чего-то с Поля пришли, будто крымцы. В казаки-то от нас идут…

– Да и мы уйдем. Вот струги добудем да и поплывем на Низы. Не слыхал, струги у вас никто не ладит?..

– Как не ладит! Мы в Ельце все могем!

– А есть струги на продажу?

– А как же! И струги есть, и лес.Тем живем, тем кормимся. «На Сосне да на Вороне стоят струги в схороне…» Правда, казаки уж много перекупили, да для такого случая хозяева и свои продадут. Когда еще столько людей через Елец пойдет. А вам без стругов нельзя, – сказал словоохотливый стражник. – Вот как раз по полой воде и поплывете, тут важные ледоходы бывают, так за ледком и сплавитесь.

– Может, кто подсобит струги-то купить?

– Да с дорогой душой!– ответило сразу несколько человек. – Найдем! Завтра в посаде мы вас отыщем. А сегодня не взыщите, нам острог отворять не велено…

– Да мы без обиды. Сами служивые. Понимаем.

– Вы туды, направо, в Черную слободу, ступайте. Тамо всех приютят, а завтра мы вам пособим… Без стругов-то вам никак не успеть…

Однако, в Черной слободе в каждом дворе стояло по пять-шесть казачьих коней, избы были набиты лежащими вповалку воинскими людьми.

– Да откуда вас столько понаперлось?– удивился есаул Окул.

– Как откуда? – отвечали ему. – Все оттуда, откуда и вы, – из-под Пскова. Государевым указом на засечную линию переведены. Так что не обессудьте, станичники, а ночевать вам негде. Мы вон еще избы рубим, потому из Москвы стрельцы скоро придут, кубыть с две тысячи!

– Ого!

– Вот те и ого! По всему видать, как дороги станут – ногаи на Москву пойдут.

Пришлось идти от города в прямо противоположную сторону: слева от Ельца, ежели смотреть из Старого поля, в десяти верстах начиналась линия, которую держали служилые казаки. Приняли они ермаковцев с распростертыми объятиями. Одни потому, что, может быть, впервые видели настоящих, природных казаков; другие потому, что жила в них не то обида, не то вина, что стоят они на линии против своей родины, против Старого поля, и под командою родовых или выбранных атаманов исполняют приказ московских воевод.

Утром, когда отоспались в казачьих землянках, похлебали горячего кулеша, пошли разговоры да знакомства. К вечеру второго дня постоя из-под Ливен прискакал атаман Яков Михайлов – кинулся к Ермаку.

– Ну, все! Ну, все! – говорил он, смахивая непрошеные слезы радости. – Теперь, как обратно стретились, и не расстанемся. Никуды я от тебя теперь, Ермак Тимофеич, не поеду. А то обратно разбежимся на пятнадцать лет… И все мои люди с тобой пойдут.

– Что за народ?

– Что и везде: голутва да татары! Двое навроде с Москвы, один, как я, – из Суздаля.

– Коренных казаков нет?

– Откуда им быть? Те все в поле казакуют, ежели, конечно, остался там кто. Там, слыш-ко, свара какая-то была, какой-то Шадра навроде баловал.

– А что люди говорят?

– Какие люди! Энти люди тебе расскажут, что в Москве у Рогожской заставы стрельчиха на обед куму варит, а что в Старом поле, им не ведомо и вовсе не интересно. Одно слово – москали.

Они уселись на кошму, отбили головку у засмоленной корчаги польского меда, привезенной для такого случая запасливым Яковом.

– А тебе-то интересно? – усмехнулся Ермак.

– Как когда! – простодушно ответил Михайлов. – Как сыск беглых пойдет, так интересно, что на Дону, а как бояр припекут татары к заднице, да станут они сюды прелестные грамотки слать, мол: «Спасайте, казаки, помогайте! Ежели пособите – все вам будет, всех в боярские дети запишем, а которые не хочут -обелим. Беломестными, стало быть, станете!», – тады интересно, что на Москве.

– Помирать-то где думаешь? – – наливая, сказал Ермак. – В Москве али в Старом поле?

– Вона хватил! Я помирать-то и не мечтаю! Чего это мне помирать! У меня вон, кабы не те два, что турок выхлестнул, – все зубы целые, а ты – помирать… Ежели на дыбе и в застенке московском – тады в Старом поле, а ежели у татарина на пике або у поляка на колу – тады в Москве! – засмеялся щербатым ртом Михайлов. – По мне – лучше не помирать. Ноне самая жизня – все дерутся, все к нам на поклон бегут, все посулы великие сулят. Всем мы нынче нужные.

– А ненужным станешь – куда денешься? – пытал Ермак.

– А ненужным стану, – делая глоток в полкорчаги и утираясь рукавом, сказал Михайлов, – тогда и думать буду! Ты лучше вот что ответь – берешь меня в свою ватагу?