Майя Петровна покорно посмотрела в зеркало. Разли­чие убийственное, конечно. И определялось оно не возра­стом. В зеркале отражалась просто другая женщина. Слов­но бы и те же черты, но куда пропала та окрыленность, та победительная улыбка, свет в глазах? И горделивый поворот шеи, уверенность в себе?

Хорошо, пленка не цветная, а то прибавился бы еще акварельный румянец и яркое золото волос. Она привезла в Еловск чисто золотую косу. Почему волосы-то пожухли? Странно. Остальное понятно, а это странно. Теперь то ли пепельные, то ли русые. Может быть, от перемены воды?

– Ну? – требовательно вопросила Катя. – Разве бы­вает такая любовь, чтобы человека изводить?

Майя Петровна развела ее руки, державшие фотогра­фию и зеркало. Сказала серьезно:

– Да, Катюша. Бывает и такая. Я еду завтра в семь вечера.

И Катя спасовала. Голос матери был тих и бесстрас­тен, но исключал возражения.

…Катя в кухне разливала по тарелкам суп и расспра­шивала о московских магазинах, когда в дверь постучали. То явился Иван Егорыч, участковый. Поздоровался, гля­дя в сторону, помялся, наконец выдавил:

– Я насчет Михал Терентьича… Пишет?

– Последний раз – с месяц назад… Что-то случилось?

– Да такое вдруг дело, Майя Петровна… сбежал он…

– То есть как… я не понимаю…

– А вот так. Сбежал из-под стражи, и все тут.

Катя ухватилась за мать, та оперлась о спинку стула.

Участковый перешел на официальный тон:

– Должен предупредить: в случае, если гражданин Багров объявится или станет известно его местонахожде­ние, вы обязаны немедленно сообщить… – Потоптался и добавил виновато: – Не обижайтесь, Майя Петровна, мое дело – служба…

А в колонии Томин вел разговоры, разговоры, разго­воры.

Сначала с молоденьким лейтенантом, который отве­чал за воспитательную работу в подразделении, где числился Багров. Лейтенант был вежливый, культурный, необмятый новичок. Томин предпочел бы старого слу­жаку – пусть грубого, ограниченного, но насквозь про­питанного лагерным духом и знающего все фунты с походами.

На вопрос о Багрове лейтенант смущенно заморгал:

– Откровенно говоря, я им подробно, то есть инди­видуально не занимался.

– А кем занимаетесь подробно?

– Есть ряд лиц, которые меня интересуют…

– И как успехи?

– Рано судить, товарищ майор.

«Это верно, судить можно года через два после осво­бождения».

– Вас как занесло на эту должность?

– Видите ли… я заочник педвуза.

– А-а, собираете материал для диплома? И какая тема?

– «Проблемы перевоспитания личности со сложив­шейся антисоциальной установкой».

«Мать честная! На сто докторских хватит. И он рассчи­тывает найти тут положительные примеры? Святая про­стота».

– А Багров оказался не по теме?

– Да, я так считал…

– Не тушуйтесь вы. Я ведь не инспектирующий чин. Я сейчас просто гончий пес, который старается взять след.

– Понимаете, товарищ майор, я посмотрел по делу, что за ним. Побеседовали. О поступке своем выразился вроде бы критически. У него такое характерное словечко: «сглупа». Дальше увидел его в работе. Классный бульдозе­рист, и трудился без бутафории, всерьез. В общем, два месяца назад назначили его бригадиром.

– Словесный портрет ангела.

– Оценку даю в сравнении с остальным континген­том. Много неангелов.

– Понятно. Итак, все было распрекрасно, но вдруг…

– Нет, не совсем вдруг. Недели две, а может, три до того… я не сразу обратил внимание… но, в общем, он изменился.

– Конкретно?

Лейтенант подумал, вздохнул:

– Сами понимаете, заключение есть заключение. У каждого в какой-то период обостряется реакция на лише­ние свободы. У кого тоска, у кого агрессивность, разное бывает… Я посчитал, что у Багрова тоже.

– Еще раз конкретнее, без теории.

– Стал он ходить в отключке. Полная апатия. А вместе с тем – по данным ларька – курит втрое больше пре­жнего.

– То есть внешне – вялость, внутри – напряжение?

– Именно так я и расценил. Но работал как зверь. Даже с каким-то ожесточением. Его бригада заняла пер­вое место. Я предложил Багрову внеочередное свидание с женой: думал расшевелить.

– И? – насторожился Томин.

– Знаете, в тот день впервые я над ним задумался. Не в плане диплома, просто по-человечески. В лице никакой искорки не проскочило. «Спасибо, говорит, гражданин лейтенант. Разрешите идти?» – и все. А через несколько дней – эта история.

– Тут мне важно во всех подробностях.

– Слушаюсь. Расчет у него был хитрый. Приходит с покаянным видом, хочу, говорит, облегчить совесть. И рассказывает, как в прошлом году посылали его здесь неподалеку с партией строительных машин. Вроде как сопровождающего и одновременно по обмену опытом. И на обратном пути, дескать, поджало его с деньгами, а очень требовалось выпить. Тогда залез в какой-то неза­пертый дом около станции и взял денег двадцать пять рублей и сапоги. Сапоги продал в другом городе на базаре.

– И вы поверили?

– Сначала не очень. Но, с другой стороны, когда пьющего человека возьмет за горло… Словом, послали запросы. Действительно, прибывала в прошлом году партия машин и при ней Багров. И действительно, есть такая нераскрытая кража.

– Кто-то из барачных соседей поделился с ним прежними подвигами.

– Да, теперь-то я понимаю. Но тогда вообразил совсем другое. Решил, что поведение Багрова объяснилось: колебался человек – сознаваться или не сознаваться. Отсюда замкнутость и прочее.

«О, трогательный лейтенантик! К другому Багров и не сунулся бы с подобной байкой».

– Так… Дальше?

– Дальше приехал тамошний следователь с оперативным работником, повезли его, чтобы документально все зафиксировать на месте… Удрал он от них вот здесь, – лейтенант показал на карте.

– Рядом железнодорожный узел. Н-да… Так что же это по-вашему? Просто истерический порыв на свободу? Хоть день, да мой?

– Не знаю, товарищ майор. Боюсь с ним снова ошибиться.

– Взаимоотношения с другими осужденными?

– Нормальные, думаю. Да такого не больно и обидишь.

– Вызовите ко мне тех, кто общался с Багровым больше всего. И еще заприметил у вас своего крестника. Хотел бы повидать, не афишируя. Его фамилия Ковальский.

– Можно прямо сейчас, – обрадовался возможности услужить лейтенант.

Они заглянули в небольшой зал с низкой дощатой сценой без кулис и сдвинутым сейчас в сторону столом под суконной скатертью. На сцене сидел Хирург со старенькой гитарой; двое заключенных пели.

– Репетируют, – шепнул лейтенант. – Через неделю концерт самодеятельности.

Некоторое время понаблюдали за происходящим. Хи­рург поправлял сбивавшихся певцов, подавал советы: «Тут потише, потише, не кричи», «Демин, не забегай вперед!» Исполнение его не удовлетворяло.

– Души нет, ребята, – втолковывал он. – Старатель­ность есть, а души нет. Слово надо чувствовать! «Темная ночь, разделяет, любимая, нас…» – проникновенно на­пел густым баритоном. – Понимаете?

Те растроганно вздохнули.

– Ковальский! – окликнул лейтенант. – Прервитесь ненадолго.

Тот с сожалением положил гитару.

– Репетируйте пока без меня. Пойду воспитываться.

Но, увидя в коридоре Томина, искренне разулыбался.

– Александр Николаевич, счастлив вас видеть!

– Так уж и счастлив… – добродушно усмехнулся Томин.

Они отошли от дверей зала.

– Как живется, Ковальский?

– Полагалось бы спросить: «Как сидится?» Что ж, как видите, существую… – Но не выдержал шутливого тона: – Тяжко, Александр Николаевич! Что тут ска­жешь? И руки в кровавых мозолях, и вся обстановка… щи да каша, радость наша. Иной раз такая тоска!..

Лейтенант ревниво воспринял сердечность, прояв­ленную его заключенным к заезжему сотруднику МУРа. С ним Ковальский был суше и сдержаннее.

– Но все-таки вы при любимом деле. Есть отдушина.

– Да это урывками.

Ковальский был от природы музыкален, обладал от­менным голосом и слухом. Даже в Бутырке, будучи под­следственным Знаменского, при его ходатайстве добился разрешения участвовать в самодеятельности.