Однако дело этим не кончилось.
В следующий четверг Хаджи-баба приготовился к обычной торжественной трапезе накануне пятницы. В широкой щели под потолком у него стоял ирбитский ларчик, который открывал только он сам: там хранились наркотики, чай, сладости. На этот раз он спрятал туда полфунта ароматного кузнецовского чая, фунт халвы, больше фунта ургутского желтого кишмиша и другие лакомства. Ларец он, как всегда, запер, а ключ привязал к связке, что носил на поясе. Там были еще ключи от чулана, от ворот, от комнаты, от большого сундука и еще бог весть от чего. Настроение у него было прекрасное, это я понял по его нению. Когда он был чем-нибудь доволен, то всегда напевал вполголоса. Сейчас он пел какую-то непонятную песню «Антал-хади, антал-хак, лайсал-хади, илал ху…»
Вечером, после четвертой молитвы, уста Салим, как обычно, стал читать вслух какую-то книгу толщиной в кирпич. Все слушали, затаив дыхание. Потом улеглись спать. Разбудил меня старый перепел, за которым Хаджи-баба, получивший его в подарок из Ура-тюбе, любовно ухаживал с самого Науруза. С минуту я лежал, слушая его посвистывание, потом встал, умылся, поставил самовар. Следом встали уста Салим и индиец. Я продолжал наводить порядок, приготовил все для завтрака. Вошел и Хаджи-баба. Видно, проснулся он с тем же прекрасным настроением, потому что, как и вечером, напевал свое «Анталхади». Мы обменялись приветствиями.
— Самовар вскипел, Хаджи-баба, если дадите чай, я заварю…
Он перебрал связку у себя на поясе, нашел ключ от ирбитского ларца, отделил его от остальных и взглянул наверх. Ларца наверху не было.
— Ты что, ларец под голову спрятал? Молодец, сынок, осторожность вещь хорошая, так-то вот. Говорят, соблюдай осторожность, только соседа вором не считай… Ну, куда ты его поставил?
— Хаджи-баба, я его никуда не прятал! И под голову не клал. Он был на месте.
— Что, что? — спросил Хаджи-баба встревоженно. — На месте был? Уста Салим, вы не видели?
— Вечером видел, он там стоял.
— Так ищите же! — сказал Хаджи-баба, чуть не плача. Потом он сжал губы и зло посмотрел на меня: — Подумай как следует, нечестивец, куда ты его дел?
— Хаджи-баба, ну ей-богу, не трогал я его! Я же ваши вещи никогда не трогаю, вы же знаете! Чтоб мне провалиться, если я знаю, где этот ларец…
— Он не птица, чтобы самому улететь! И не лягушка, чтобы выпрыгнуть! Так-то вот! Ищи, проклятый! Не смей шутить со старым человеком!
— Хаджи-баба, да разве я когда-нибудь…
Он оборвал меня:
— Кто сюда заходил после меня?
— Никого не было, Хаджи-баба, даже сорока не залетала!
— Никого? — сказал Хаджи-баба в ярости, передразнивая меня. — Опять никого, и ты не виноват!
Он погрозил мне кулаком и начал попеки, заперев дверь курильни. Он перевернул все вверх дном, даже полицейские и те так не старались. Он дважды обследовал пустую щель, где стоял ларец, как будто думал, что тот может появиться сам собой, заглянул под курпачу, в трубу самовара, потом стукнул меня и велел раскрыть рот: может, он думал, что я съел его ларец по частям и теперь от испуга начну выплевывать непереваренные кусочки? Совершенно разъярившись, он схватил свои любимые медные щипцы и стал меня колотить. Уста Салим к нему присоединился. Я орал во весь голос. Я вправду испугался, потому что ларец я и трогать не трогал, черт его знает, куда он исчез! Наконец, изрядно избив меня, они угомонились. Индиец, который смотрел на все это, забившись в уголок, плакал от жалости ко мне, но не вступался. Видно, он растерялся пли вправду считал меня вором…
— Проклятое отродье, — говорил Хаджи-баба, — ишь, мягкий веник! Говорят: вскорми осиротевшего теленка — рот и нос будут в масле, вскорми осиротевшего мальчишку — рот и нос будут в крови. Так вот оно и бывает, да! Как ты у меня прижился — так и дней спокойных не стало! Говори, куда сплавил ларец, по-хорошему говори, вернешь его — все забудем. А иначе я тебя к казию поведу, в суд, да, так-то вот оно! Несдобровать тебе тогда, в Сибирь попадешь!
Я ответил, всхлипывая:
— Если уж на то пошло, Хаджи-баба, я и сам вас к казию позову! Где это видано, сколько я у вас работаю, а получил одну старую шапку! Да еще избили вы меня, сироту! Где это в шариате такое сказано? Думаете, я к белому царю дорогу не найду? Ой, мамочки, ой-ей-ей…
— Ах ты, негодный, да ты и так еще разговаривать умеешь! Неблагодарная твоя душонка! Вон отсюда! Убирайся сейчас же! Что я тебе должен, получишь на Страшном суде!
Тут уста Салим вмешался:
— Хаджи-баба, зачем вам его гнать? Черт с ним! — Тут он подмигнул Хаджи-баба. — А ты, мальчик, укороти язык, понял? Если не ты взял, скажи, кого подозреваешь?
Тут индиец не выдержал:
— О, бедный мальчик, несчастный сирота! — сказал он дрожащим голосом. — Хаджи-баба, я оплачу стоимость вашей пропажи. Во сколько вы свой ларец цените?
— Прекрати свой мешават-пешават! — сердито оборвал его Хаджи-баба. Потом снова обратился ко мне: — Скажи нам, кого ты подозреваешь?
Я и вправду не знал, кого мне подозревать. Потом я подумал про Султана-курносого. Может, он?
— Тяжело клеветать на других, хозяин, — сказал я. — Только мне думается, это курносый. Зря ли он полицейских сюда привел? Он против вас всех, видно, зло затаил!
— Гм, — сказал Хаджи-баба. — Ну, это мы проверим. Он от нас никуда не денется…
На том все кончилось. Но день был испорчен, курильню открыли только к полудню, да и то, несмотря на праздник, народу пришло мало. Вечером я разделался со всеми делами. Потом притворился, что ложусь спать. Хаджи-баба уже ушел к себе, индийца нынче не было, а уста Салим подозрительно долго не ложился. Видно, караулил меня. Но сон в конце концов его сморил. Тогда я выскочил и побежал к тополю, под которым зарыта была пепельница с частью моих денег. Потом я вернулся тихонько, уста Салим спал. Я достал иголку и принялся в темноте кое-как зашивать все монеты в кромку индийского халата. Денег было что-то около сорока рублей — целое состояние! Если б не война, можно купить десять баранов!
Я уже кончал свою работу, когда вдруг, неловко наклонившись, задел стоявшую рядом пепельницу, и она с грохотом покатилась. Уста Салим проснулся и вскочил в испуге:
— Кто… кто тут?
— Никого нет, Мулла-ака, это я… — сказал я спокойно. Монеты все уже были зашиты.
— Что… что ты делаешь там, в темноте, а?
— Ничего я не делаю, халат свой зашиваю. Выгоняют меня, так не идти же мне в рваном халате!
— А ну, зажги лампу!
Я встал и зажег. Он жадно оглядел комнату, увидел мой халат и иголку с ниткой, торчавшую из кромки.
— Бедненький мальчик, — сказал он лицемерным сладким голосом. — И вправду, гляди-ка, шьет в темноте…
А ведь зря ты шьешь. Меняла у тебя халат обратно заберет. Такой жадюга! — Я посмотрел на него, он на меня, лицо у него было сонное, а глаза хитрые-прехитрые.
У меня вдруг одна мысль мелькнула. — Да, — продолжал уста Салим, — ты видал, какие деньги он здесь пересчитывает? А ведь я сижу тут, нуждаясь в горсточке кишмиша! Не помню, чтоб он мне хоть раз медяк дал… — Он помолчал. — Ты лучше уходи, пока можно, да и ночь нынче лунная. Жалко, конечно, я тебе как раз завтра змея хотел сделать… — Он покосился на меня. — Теперь и бумага и камыш зря пропадут! Ничего не поделаешь, такая у тебя судьба…
Я притворился страшно огорченным.
— Что вы, Мулла-ака, неужели он вправду халат обратно отберет? — Я знал, конечно, что это вранье, ведь уста Салим и не подозревал о подарках, которые делал мне индиец. Мне кое-что стало ясно.
— Отберет, жадюга! — сказал уста Салим. — И не задумается! Уходи, пока луна да все спят… И прощаться нечего. Хаджи-баба не любит много разговаривать, ему молчаливые по душе.
«Как же! — подумал я. — Нашел молчальника. Вот оно что, Ильхам-чайханщик содержал попугая, чтоб собирать людей в своей чайхане, а Хаджи-баба держит для этой цели уста Салима. Чему Хаджи-баба его учит, то он и говорит. А ларец-то он украл! Он, точно. Только без ведома Хаджи-баба… Ну, ладно, черт с ними, пусть себе разбираются, мне ведь главное — уйти отсюда тихо». Я сказал:
