Тем временем долговязый Джуманазар, сын старика сторожа, развел у реки костер, и пора было готовить ужин.
— Бекджан, где твой таз? Иди сюда, помоги! — услышал я чистый голос Гавхар, и печали моей как не бывало. Я будто ждал ее зова, спрыгнул с арбы и бросился к костру. Все выкладывали свои припасы, кто-то притащил самовар, костер занялся на славу, в моем тазу решили сварить шурпу на всех, кругом звенел смех, слышались шутки, и я с радостью обнаружил вдруг, что тоже участвую в общей веселой болтовне, и кто-то смеется моим словам, а Гавхар смотрела на меня из-за костра, и на сердце у меня стало легко.
После ужина я подошел к Гавхар:
— Хочешь, навестим нашу джиду… помнишь?
В густых зарослях на берегу было темно и страшно. Гавхар взяла меня за руку.
— Не пойдем далеко, я боюсь, ладно?
Я только сжал ее горячую ладонь, и мы пошли дальше.
Тихо шумела река, от кишлака долетел с ветерком аромат садов, и я необычайно сильно почувствовал, что Гавхар здесь, рядом со мной, дышит неслышно-испуганно и думает о том же, что и я…
Я посмотрел на нее, разглядел горячий блеск ее глаз — и ничего не стал говорить, только гладил тихонько ее руку. Она замерла и словно боялась шелохнуться, потом, — будто в забытьи, не сводя с меня глаз, неслышно и легко шагнула назад.
— Вернемся…
— Гавхар!..
— Нет, вернемся… потом… — Она не договорила, побежала по тропинке к нашему видневшемуся вдалеке костру.
Я остался на месте, счастливый, окрыленный предчувствием радости… Это ощущение жило во мне и тогда, когда я сидел уже у нашего костра и слушал вполуха какие-то увлекательные рассказы долговязого Джуманазара. Все наши внимали ему, открыв рот. Только Гавхар задумчиво опустила голову… Я подсел к ней.
— Что ты?
— Отца и маму вспоминала… Пойдем завтра на кладбище, ладно? Я одна боюсь…
Мы просидели рядом до ночи, глядели на реку, слушали ее шум, наши лица озаряли всполохи огня, и будто какая-то стена отделяла нас от всех других людей…
Наутро мы с Гавхар пошли к могиле ее отца. Она была печальна и плакала, а я думал и о ее и о своих родителях и о том, как безжалостно отнеслась жизнь к нам с Гавхар. Как будто какая-то злая сила отняла наших близких! Хотя смерть ее отца и матери была, наверно, страшнее… Я вдруг вспомнил вчерашние слова Лойко: «В Чалыше — несколько похожих случаев… А теперь — в Ургенче…» Что он хотел этим сказать? И почему вдруг спросил о моем дяде?..
Гавхар поднялась от могилы, и мы пошли.
— Бекджан, а ты веришь в бога?
— В таких местах — да, — я кивнул в сторону кладбища.
— И я тоже… У могил я чувствую, что бог есть. Но только я все равно не верю в него. Разве бог допустил бы, чтоб умерли мои родители… Разве они были виноваты в чем-то?..
— От судьбы не уйдешь, — сказал я, желая успокоить ее, но она рассердилась:
— Нет никакой судьбы! И бога нет, и судьбы нет! Месть — вот что есть… Месть тех, у кого отняли землю и богатство!
— Не все, у кого отняли богатство, — звери!
Гавхар взяла меня за руку:
— Не сердись, Бекджан, я говорю не о вашей семье. Не сердись, ладно? Ты же знаешь, как я отношусь к тебе…
Я улыбнулся.
— А ты помнишь, — вдруг смущенно спросила Гавхар, — давно, когда ты уезжал из кишлака, а у меня болела нога, ты тогда подарил мне деревянный кинжальчик… засунул под подушку и оставил, помнишь?
Волна радости накрыла меня с головой…
— Да, — сказал я. — Ничего не забыл.
— Я сберегла его… и везу сейчас с собой…
— Я люблю тебя… Я очень люблю тебя…
— И я… я тоже, — шепнула Гавхар и вдруг убежала от меня.
VI
Если существуют в этой жизни счастливые люди — я был среди них самым счастливым.
Гавхар — рядом со мной, и невозможно уже было представить мое будущее без нее и ее жизнь без меня. Подумать только! Всего несколько дней назад я не знал, встречу ли ту единственную девушку, что будет мне по сердцу, что разделит со мной все будущие дни, все радости и печали, какие пошлет судьба. А сегодня я ловил взгляд Гавхар и видел в нем ласковый свет. Чего еще требовать от жизни?
В радостном волнении я и не запомнил, как мы простились с провожающими, как уселись в лодки. Над головой моей захлопал парус, скрипнула мачта, свежий ветерок овеял мое разгоряченное лицо — мы отчалили.
Может быть, вам приходилось спускаться на лодке по Амударье? Тогда вы поймете меня. Можно ли забыть речную гладь под голубым ласковым небом и тысячи красок по плоским, а иногда всхолмленным берегам, вспыхнувшее солнце в окне домика под чинарами, зеленые площади бахчей с крупными желтыми дынями…
Лодочники, рыбаки из Ходжейли, особенно старший, Шамурад-ака, были людьми общительными, быстро перезнакомились со всеми, обо всем успели порасспросить и скоро уже шутили с нами, как со своими: «И чего ж вас, бедных, погнало на край света, за каким таким ученьем? Остались бы лучше с нами, мы бы девушек замуж повыдавали, джигитам невест нашли — и за свадьбу! Пир горой! А там и ребятишки пойдут — то-то весело! Сплошные праздники! Повернем назад, а?»
Мы смеялись, девушки краснели, Гавхар — я заметил — украдкой глянула на меня.
Полдня пролетело незаметно: мы были веселы, возбуждены, пели, шутили. У Джуманазара оказался красивый голос, а ребята-туркмены были учениками знаменитого в их краях певца-бахши. Втроем они устроили нам настоящий концерт.
Оба туркмена были похожи, как близнецы, и мы путали их, не могли различить, где Атаджан, а где Берды. Каракалпак Новруз, кажется, единственный из нас был молчалив, говорил только «да» или «нет» и широко улыбался, показывая чистые и белые, точно зернышки отборного риса, зубы.
Девушки сначала стеснялись и не участвовали в нашем веселье, но Шамурад-ака сумел расшевелить их, так что вскоре разговор стал общим, будто собрались вместе близкие родственники. А самой бойкой оказалась неожиданно Раима, та девушка, выручать которую ездила Гавхар.
В полдень мы устроили обед. Рыбаки, помощники Шамурада-ака, угостили нас соленой рыбой, мы тоже достали у кого что было — и боорсаки тетушки Султан-паши были немедленно и дружно съедены.
— За что аллах наказал меня, зачем ты уезжаешь, сынок! — сокрушался Шамурад-ака. — Как можно — уехать и не познакомить меня с такой прекрасной хозяйкой?! Женщина, приготовившая эти боорсаки, достойна моего внимания! Вы все свидетели — как только найду ее, сейчас же женюсь!
— Э-э, дорогой Шамурад-ака, что вам стоит подождать пять лет — пролетят как пташки, и Бекджан вернется и познакомит вас со своей прекрасной хозяйкой!
— Ну что ты говоришь, сынок! Знаешь ли ты, что такое пять лет? За пять лет такой мужчина, как я, найдет десять жен и всех успеет бросить!
Так мы и плыли, веселясь и балагуря, распевая песни и вспоминая смешные истории. Парус перед обедом спустили, течение несло нас к морю, и Шамурад-ака, примостившись рядом со мной на носу лодки, говорил беззаботно:
— Неплохо идем, неплохо. И ветер добрый, а сейчас парус поднимем — еще быстрее двинемся! С таким ветром за три перехода у моря будем, а там сядете на пароход, переправитесь к поезду, поезд вам подадут — поедете в Москву! Эх, мне бы ваши годы — ничего не удержало бы меня, поехал бы с вами!
— Шамурад-ака, — позвал старшего его подручный.
Что-то услышал старик в его голосе такое, что сразу оставил веселый разговор и подошел к молодому рыбаку.
Парень что-то тихо сказал Шамураду-ака и показал рукой в сторону берега. Я посмотрел — и ничего не заметил: берег ровный, за ним холмы тянутся, пусто…
— Поднять парус, — распорядился Шамурад-ака. Что-то его, видно, встревожило. Я проследил за его взглядом, присмотрелся внимательнее, — и по спине у меня пробежал холодок: на одном из холмов маячил крошечный на таком большом расстоянии всадник.
Рядом со мной встал Джуманазар и тоже напряженно вглядывался в даль.
— Как думаешь, что это? — спросил я.
Он не ответил, а обратился к ребятам и девушкам:
