Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.

– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.

– Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… – Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. – Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!

– В ваших устах это, вероятно, комплимент…

– Еще бы!

– …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.

– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.

– Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?

– Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!

– А кто же?

– Разумеется, Тобольцев.

До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…

Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.

– Откуда же это вам известно?

– Из его собственноручного письма!

Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.

– Как вы его получили?

– Вынула из почтового ящика.

– Когда?

– Позавчера утром.

– Позвольте взглянуть на конверт.

– Конверт?.. Конверт… – она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. – Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…

– Он был надписан тем же почерком? – Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.

– Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь – бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.

Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.

– Скажите, у вас есть мать?

– Есть.

– Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.

– Недо… что?

– Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма – это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… – она запинается.

– На что?

– Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.

– Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?

– На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное – содержание, бесспорная вещественная улика!

– Кто вы по профессии?

– Я зубной врач, муж – зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.

– Еще не на пенсии?

– Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли – лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.

– Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?

– Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.

– Тут решает следователь Панюков.

– Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…

– Пока Тобольцев остается моим подследственным.

– Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!

– Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.

У Холиной перехватывает дыхание.

– Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!

– Вашего сына я не знаю.

– Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!

– Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?

Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.

– Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.

– Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?

– Нет…

Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.

– Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?

– И что же? – с дрожью произносит Холина. – Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! – Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.

– О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..

Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины – о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.

– Ты ко мне пришел не чай пить, – волнуясь говорит она, – пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.

– Верно.

– Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? – уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.

– Практически, кончилось.

– И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?

– Нет.

– Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?

Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.

– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.

– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…

– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?

Прасковья Андреевна внезапно улыбается.

– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.

– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?

– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.

– А Холины вам кем доводятся?

– Не слыхала про таких.

– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?

– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!

– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.