В тюремной камере, которая служит для содержания под стражей до суда, – двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И все. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, что рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе – никто. Словом, скверно…

В камере трое. Один – молодой коренастый парень, другой, долговязый, – постарше. Третий – лет сорока, с мягко очерченным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подследственный Знаменского.

Компания «забивает козла». Игра идет без азарта, под характерный «камерный» разговор.

– Сейчас главный вопрос – как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень. – Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?

– Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, – говорит Тобольцев.

– Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.

– Ну-ну, скажи, – Тобольцев спокоен, почти весел.

– Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..

– Не думать, а выдумывать, – роняет Тобольцев.

Парень вскидывается:

– Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, – машет он на окно, – все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?

– Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.

С лязгом открывается дверь, арестованные встают – положено. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.

– Старший по камере! – вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед. – Укажите койку, объясните порядок поведения.

– Слушаюсь, гражданин начальник, – говорит Тобольцев.

Дверь запирается, щелкает глазок. Холина молча разглядывают: он кажется чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.

– Здравствуйте, – с запинкой произносит Холин.

– Здравствуйте, – вежливо отзывается Тобольцев.

– С благополучным прибытием! – фыркает парень.

– Раз прибыли, давайте знакомиться.

Холин поспешно протягивает руку.

– Холин, Вадим.

– Тобольцев.

Холин оборачивается к парню – тот демонстративно усаживается за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.

– Разрешите поухаживать… Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?

– В основном белье, – Холин пугливо выпускает сумку. – Есть хорошие сигареты, – Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачку по кругу.

Парень с удовольствием затягивается.

– Каким ветром в нашу преступную среду?

– Даже не знаю… взяли прямо на улице, совершенно неожиданно… Говорят, «по приметам»…

– Садись, – приглашает Тобольцев. – И, вообще, начинай учиться сидеть.

Холин осторожно опускается на табурет.

– А все-таки – за что ж такого молодого и культурного?

– Не говорит – не приставай, – урезонивает парня Тобольцев.

– Нет, пожалуйста… но ведь меня, собственно, ни за что… Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил… а я там даже и не был, честное слово!

– Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидетелях? И дома якобы вещи нашли?

Оба – молодой и пожилой – гогочут. Рады развлечься.

Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке… И этот издевательский смех.

– Нет, я тут не смогу, – отчаянно говорит он Тобольцеву. – Я должен вырваться! Любой ценой!..

– Бывалые люди утверждают: вход руль, выход – два, – серьезно сообщает Тобольцев.

Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками. Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кассеты, доверительно звучит

негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останавливает запись, думает. Стучат в дверь.

– Входите!

Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.

– Дорогой Паша! – начинает Томин. – Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день…

– Может, мне тоже встать? – озадачен Знаменский.

– Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад… что произошло?

– Мм… Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чемпионат Европы наши выиграли позже…

– Безнадежно, – смеется Кибрит. – Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку!

– Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..

– Да, поздравляем.

– От благодарных сослуживцев! – говорит Томин, водружая поверх папок новенький «дипломат», который прятал за спиной.

– Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения… – он садится на диван.

– А ты помнишь свой первый протокол. «Я, такой-то и такой-то…»? – спрашивает Кибрит, пристраиваясь рядом.

– Еще бы!

– А первого подследственного помнишь?

– Первое дело, Зиночка, я не двинул с мертвой точки. Подследственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потерпевшего вижу как сейчас.

Длинный, энергичный блондин по кличке «Визе»… однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и

очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные дружки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хватило одной руки!

– Рассказываешь, как о первой любви, – хмыкает Томин.

– Да ведь и сам помнишь первого задержанного.

– Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный – прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся… пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво…

– А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, – вздыхает Кибрит. – Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству.

– Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожиданность. За любым.

– Вообще или конкретно? – уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.

– Конкретно. Есть минут пять?

– Знаменский нажимает кнопку диктофона, с легким жужжанием перематывается лента. Новый щелчок – и возникают голоса:

– Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль…

– Ну почему так, Тобольцев?

– Да ведь должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой – двадцатая спица в колесе… А если про жизнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы… вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите… Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я – вот… Эх!..

Знаменский останавливает запись.

– Диагноз?

– Очень искренно, Пал Палыч, – говорит Кибрит.

– Этой записи полтора месяца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказался выйти из камеры на допрос.

– И потому ты забуксовал в бумажных дебрях? – Томин кивает на горы папок.

– Да нет, «заело» чисто по-человечески.

И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток – и с плеч долой. Поведение Тобольцева ничего не

изменит. Но – весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.

Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрьме, смена обстановки встряхнет.

Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев в сопровождении конвоира поднимается по внутренней лестнице Петровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постаревший, безучастный, Тобольцев не проявляет никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому в четырех стенах и вдруг попавшему «наружу». К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола.