«Что ж, не случилось, но случиться еще может, — поддержал его Ледерер. — Надеюсь, мы их еще сегодня увидим!»

«Нет, — не согласился Фицко. — Спешить не стоит. Будем поосторожней, подождем солдат. Потом поставим стражу у всех выходов из подземелья, потому как эти мерзавцы знают там все ходы и выходы, и ударим по граду неожиданно ночью. Они от нас не уйдут. Небось недолго удержатся перед нашей силищей, а захотят драться — сомнем. Правда, есть у них и третья возможность. Они могут скрыться в подземелье. Там я бы с радостью приветствовал их. Света белого невзвидят».

Павел Ледерер все продолжал уговаривать Фицко ударить по граду как можно скорее: кто знает, не смоются ли разбойники прежде, чем придет войско. Ему хотелось добиться того, чтобы оборона или бегство были для дружины Дрозда как можно более легким испытанием.

«Нет, покуда не придет войско, негоже что-либо предпринимать, — не дал сбить себя с толку Фицко. — А уж тогда разбойников скрутим!»

Итак, ребятам грозит великая беда.

После обеда не было ни одной спокойной минуты. Я все время ждал, не придет ли Ян Калина — надо предупредить его. Но он не пришел. Наверняка спешил в Пьештяны попросить кастеляна отправиться наконец в Прешпорок. Насколько я знаю, Павел Ледерер тоже надеялся, что Ян Калина явится, ведь даже он еще не уведомил вольное братство, что ждет его, как только пожалует войско. Самое лучшее, если бы они поскорее ушли в горы — войско им все равно не одолеть.

Боже великий!

Я пишу эти строки, а в это время за окном слышен гул множества копыт, словно гром гремит и земля трясется.

Стало быть, прибывает рать.

Я открыл окно и в ужасе наблюдал, как ряды солдат валом валят в замок.

Вот она — гибель Чахтиц и вольницы.

Боже, смилуйся над нами!

Город спит спокойным сном под звездным крылом ночи. Пожалуй, это его последняя спокойная ночь. Не знают и люди Дрозда, какая опасность нависла над ними. Меня обуревает искушение спрятать приходскую хронику в тайное укрытие и помчаться на град — предупредить их. Надо тут же скрыться, еще сегодня ночью. Идти или нет?

И снова настигает меня проклятие моей нерешительности!

Вторгшееся в замок войско вот уже снова валит на улицу. Во главе его в лунном свете я вижу Фицко.

Они идут на град! Мои несчастные друзья обречены! Они на моей совести! Надо было лететь туда, как только я увидел ратников. Тогда, возможно, было бы еще не поздно.

Что мне делать, Боже, что мне делать?

Знаю! Я спасу вольницу! И я знаю как!

…Итак, дело сделано.

Вспомнилось, как однажды Калина сказал Ледереру: «Если нам будет угрожать какая опасность, подпали стог соломы или сена, это для нас будет лучшим знаком». Это я и сделал: подпалил стог соломы. Как поджигатель подкрался к нему, а когда он вспыхнул, бежал прочь, точно преступник. Еще и сейчас рука дрожит и тревожно бьется сердце.

С улицы доносится крик.

Люди сбегаются к приходу.

Я открыл окно. Пожалуй, полгорода сгрудилось на улице. Вижу, горит не только мой стог, но и стог Алжбеты Батори за замком. Значит, Павел Ледерер тоже вспомнил наказ Калины.

Два огромных языка пламени вздымаются к небу, два огненных знака озаряют небосвод. На башне бьют тревогу. С улицы доносится суматошный крик и шум.

Многострадальные Чахтицы

Мая десятого дня в лето 1610 от Рождества Христова после полуночи. Ставлю перед собой чернильницу, беру в руку перо и заношу в хронику события последних дней.

Пишу, будто совершаю недозволенный поступок, меня одолевает страх, когда думаю, что сквозь ставень или в замочную скважину впивается в меня чей-то всевидящий взгляд. И мнится, что следят за каждым моим движением. В замке узнают о каждом моем слове и о вещах, о которых говорю только в присутствии жены или самых надежных слуг.

И меня охватывает дрожь, когда думаю о том, когда и как меня настигнет мщение.

В страхе подношу ко рту пищу, терзаемый подозрениями, что еда отравлена, а когда иду в храм или спешу к умирающему прихожанину со словами утешения, думаю в тревоге, не следует ли за мной по пятам вероломный убийца.

Страх сковывает меня и сейчас, несмотря на то что я один, ставни закрыты, и каждая щель тщательно забита. Алжбета Батори осуществила свою угрозу. Навязала мне пятерых немецких солдат, которые набились в соседнюю комнату под смешным предлогом, что заботятся о моей безопасности. Сейчас они храпят, точно соревнуясь друг с другом. Но их храп хоть и режет слух, а милее, чем их богохульные речи и ругань. Счастливы те, кто не знает немецкого! Но солдаты и в таком случае не стесняются показать, на что они горазды. Три сотни расселили по домам — по одному, по двое, по трое, лишь у меня и у старосты их по пять человек. Чахтицкая госпожа оставила в замке двадцать солдат, но содержать их приказано нам. Гайдуки ходят из дома в дом и собирают на их пропитание — деньгами, птицей или плодами. Беда тому, кто в чем-нибудь откажет им.

Там, где разместилось это дьявольское племя, — там кончилась спокойная жизнь.

Воздаю Всевышнему благодарение за то, что не одарил меня дочерью, и творю молитвы за прихожан, поскольку невинность их дочерей подвергается великой опасности.

Сегодня средь бела дня солдаты напали за амбарами на девушку, возвращавшуюся с поля, мерзкими словами принуждали ее к греху, а когда она убежала от них, словно от исчадий ада, они бросились за ней и повалили в солому… Лишь смелость вооруженных косами молодцов спасла ее от скверны… За это заперли ее на пять дней, в острастку каждому, кто сопротивляется воле солдат. Мы живем в такие времена, когда девушки запираются по ночам и загораживают надежно двери.

Ни у кого нет уверенности в безопасности своей жизни или имущества. Немецкие ратники способны на любую гнусность, на любое преступление. Нескольких граждан ограбили начисто. Опасаясь за жизнь и за церковную кассу, я тоже сплю, положив заряженный пистолет на столик возле кровати.

Многострадальные Чахтицы!

Хмуро взирает на нас будущее, оно — чернее моих чернил, чернее ночи, распростершейся над нами.

Нам уготована не только нравственная, но и материальная погибель.

День ото дня редеют стаи кур и гусей, стада овец, хряков и рогатого скота, в погребах пустеют бочки с вином. Солдаты разборчивы, еду, которая им не по вкусу, выбрасывают поросятам, обеды и ужины запивают только хорошим вином.

Пройдет немного времени, и эта свора объест нас, всех пустит по миру.

Одна у меня радость — вольное братство спаслось. Ребята заметили тревожные огни и вовремя скрылись. Когда Фицко с Павлом Ледерером во главе солдат пожаловали на град, он был уже пуст, лишь угасающие костры на подворье, пустая бочка из-под вина и обгрызенные кости свидетельствовали о том, что совсем недавно тут пировала дружина разбойников.

В ту же ночь после возвращения из похода на град меня навестил Павел Ледерер. Был он бледен, голос дрожал.

«По всему видать — Фицко подозревает меня в измене», — сказал он.

А дело в том, что Фицко, убедившись, что разбойников в самом деле нет на граде, пришел в ярость.

«В замке затаился предатель», — взревел он так, что Павла Ледерера обуял ужас. Подскочив к нему, горбун схватил его за руку, точно железными клещами.

«Гляди, вот самая последняя проделка этого предателя! — указал он на горящие стога, озарявшие небо и часть города. — Это не случайность и не дело рук мстительного поджигателя, а условный знак: предатель упредил разбойников о грозящей опасности!»

«Уж не считаешь ли ты меня предателем, коли так дьявольски сжимаешь мне руку?» Этими словами и вымученной улыбкой Павел пытался скрыть свой страх.

Это была неудачная фраза. В ту минуту Фицко подозревал каждого. Получилось, что Павел Ледерер невзначай обратил его подозрительность на себя.

«Тебя? — Горбун выпучил на него глаза и еще крепче сжал руку. Павел Ледерер почувствовал, что Фицко в ту минуту и впрямь готов считать его предателем. — Тебя бы я тоже мог подозревать, — продолжал тот с некоторым сомнением в голосе, — если бы не считал за лучшего друга…»