Издавая горестные вопли, те кинулись к дверям домов, укрылись за ними. Когда же улицы совсем опустели, гайдуки принялись хлестать кнутами по окнам, из которых выглядывали любопытствующие.
Позднее, когда кортеж давно исчез из виду, евреи стали боязливо стекаться к синагоге. Стеная и заламывая руки, они жаловались раввину на новую несправедливость. Провидчески устремив взор в будущее, старец пытался утишить обиду паствы надеждой на более светлую, терпимую жизнь.
— Поверьте мне, — говорил он дрожащим голосом, — настанет час, и решетки, постыдно отделяющие нас от города, падут, Прешпорок примет нас и по справедливости воздаст нам за пережитый позор и унижение.
Пышный кортеж тем временем продвигался по Долгой улице, которая была действительно долгой, поскольку соединяла Выдрицкие ворота с Лауринскими. В нескольких шагах от Лауринских ворот, в башне которых был устроен застенок для допросов преступников, стоял большой заезжий двор «У дикаря».
Там селился чужестранный посольский люд, приезжавший в Прешпорок по всевозможным делам, а также вельможи, у которых не было на Дунае собственных дворцов.
Алжбета Батори заняла целый ярус здания. Гайдуки с Дорой и девушками разместились возле конюшни в задней части двора, предназначенной для прислуги. Едва гайдуки разгрузили повозки и перенесли в дом сундуки с одеждой, драгоценностями и подарками, на дворе показались нарочные от различных высокородных особ. В торопливо нацарапанных посланиях представители местной знати оповещали Алжбету Батори о том, что предлагают в ее распоряжение свои дворцы вместе с прислугой и сочтут за высокую честь приютить ее под своей крышей. Однако она, всячески высказывая свою благодарность, отвергла все приглашения.
Когда совсем стемнело, явился хозяин заезжего двора, чтобы собственноручно возжечь в покоях редкого гостя огни в массивных серебряных подсвечниках.
Алжбета Батори подняла голову, склоненную над столом, на котором находились чернильница, ручка, множество заточенных перьев, мелкий песок в песочнице для просушки чернил и печатный воск. Хозяин стоял перед ней на почтительном расстоянии и молча ждал распоряжений.
— Кто из господ нынче остановился в Прешпорке? — спросила она.
У содержателя двора был готовый ответ на этот вопрос: он содержал одного опустившегося вечного студента, который таскался по всем питейным заведениям, вынюхивая, что творится в городе, кто пожаловал в Прешпорок, а кто покинул его.
— А палатин? — спросила она, когда трактирщик выложил все, что знал.
— Его светлость нынче утром изволил отбыть.
Новость неприятно удивила ее.
— Куда? И когда он собирается вернуться?
— В Вену, к королю. А вернется не раньше, чем через две недели.
— А граф Иштван Няри[47]?
Услышав, что граф в Прешпорке, она отпустила трактирщика и сказала с улыбкой:
— Твой жених, оказывается, здесь, Эржика!
Ее слова неприятно отозвались в душе девушки.
Выйти замуж… Она уже не была столь уверена в правильности своего решения, вызванного болью обманутой любви и негодованием. Новая, чужая обстановка, страх за будущее снова погасили веселье и радость часов, проведенных на пути из Пьештян. Она промолчала, лишь постаралась представить себе человека, которому, по выбору матери, она должна будет отдать свою руку и сердце.
Алжбета Батори в первую минуту подумала было отправиться в Вену и навестить там палатина. Но мысль о ране, которая снова начала ныть, и вид печальной дочери, которой необходимо забыться в развлечениях, утвердили ее в решении остаться в Прешпорке и подождать здесь возвращения палатина. В конце концов она даже обрадовалась тому, что до встречи с палатином располагает столькими свободными днями. Тем временем она подыщет знаменитого врачевателя, который обиходит и исцелит раненую ногу, а также позаботится о будущем Эржики. Целых две недели она будет ходить в гости, развлекаться, сделает все, чтобы снова расцвела ее давнишняя слава. Она возобновит прерванные связи со знатными семьями и всем даст понять, что она уже не скорбящая вдова, угрюмая нелюдимка, а женщина, жаждущая всех земных радостей. И в замке воцарится новая жизнь!
Она будет приглашать знаменитых людей, устраивать пиршества и развлечения, о которых слава пойдет по всей Венгрии. И высокие гости, отдыхая после празднеств под ее крышей, и слышать не захотят о слухах насчет ее ночей в подземелье. И будут только поражаться тому, что она день ото дня становится прекрасней, и не найдут таких слов, чтобы оценить ее красоту в вечно новых образах и сравнениях.
Эржика долго лежала с открытыми глазами. При звуках печального вечернего колокольного звона сердце ее сжималось от боли и чувства покинутости. Если бы она взглянула в эти минуты в лицо матери, то увидела бы на нем в сиянии светильника счастливую улыбку.
Алжбета Батори, несокрушимо верившая в удачу своих замыслов, отошла ко сну такой спокойной и довольной, какой давно не была. Ей вспомнилось, что в Прешпорке она встретила своего желанного незнакомца. И во сне она почувствовала на лице его горячее дыхание и поцелуи, исполненные страсти.
Бабочка, летящая на свет
— По слушай, Дора, — сказала Алжбета Батори после недельного пребывания в Прешпорке, — надо кому-нибудь отправиться в Чахтицы выведать, что нового, сколько нанято служанок. И еще: не зашевелились ли недруги в мое отсутствие и что следует мне предпринять в этой связи по возвращении.
— Я сама отправлюсь в Чахтицы, ваша светлость, — с готовностью ответила Дора. — На гайдуков нельзя полагаться. Любой из них только и думал бы, как бы поскорее вернуться в Прешпорок. Тут у них райская жизнь, нахвалиться не могут.
— Ну что ж, Дора, поезжай сама. А гайдуки и впрямь так довольны?
— Еще бы! Расфранченные, точно господа, шляются по корчмам, сорят деньгами, стоит им появиться — сразу же приковывают к себе внимание завистников. И они поют хвалу своей госпоже и тем самым еще больше разжигают зависть. Половина Прешпорка хотела бы поступить на службу к вашей милости.
— Это мне по нраву, Дора. У тебя деньги, одари гайдуков. Пусть превозносят свою госпожу. А двух девушек, что приехали с нами, отвези назад в Чахтицы. — И она выразительно подмигнула Доре. Та догадливо кивнула: девушек надо потому увезти, чтобы те в удобную минуту не открыли глаза десяти служанкам, нанятым в Прешпорке. Она не решилась высказать свои опасения вслух, ибо Эржика стояла рядом.
Дора тут же отправилась в путь.
Эржика позавидовала ей. Она с радостью тоже уехала бы, только не знала зачем, не знала куда — она даже боялась искать ответы на эти вопросы.
— Почему ты такая хмурая, дочка? — спросила Алжбета Батори. — Чего тебе не хватает, чего бы ты желала?
— Не знаю, матушка. Но я очень несчастна, мне так грустно, что, кажется, сердце не выдержит.
Мать бросила на нее испытующий взгляд.
— Ничего удивительного, доченька. Ты живешь здесь иной жизнью, чем в Врбовом. Но ты привыкнешь, тебе станет хорошо, ты обязательно поймешь, что, собственно, только теперь по-настоящему начала жить. Убедишься, что жизнь в безрадостной деревне среди обшарпанных, жалких халупок, среди оборванных, по горло заляпанных грязью крестьян — вовсе не жизнь. Там дни протекают однообразно, перед тобой одни и те же примитивные лица, там невозможны яркие впечатления. Это всего лишь тихое прозябание, на какое была и я до сих пор обречена в чахтицком замке.
Эржика молчала. Она напрасно стала бы объяснять, что презирает прешпоркский высший свет, что мечтает о той деревенской жизни, которая якобы не ведает ярких впечатлений. С какой радостью она увидела бы вокруг себя эти так называемые примитивные лица ободранных и по горло заляпанных грязью людей! Она напрасно стала бы говорить, как ненавидит надушенных, прилизанных щеголей, что в забавных позах раскланиваются с ней и нашептывают слова, которых она даже не понимает, но чувствует, до чего они пропитаны ядом фальши.
— Ты словно бабочка, Эржика, — сказала после минутного раздумья мать, — бабочка, летящая на свет. Взор твой все еще ослеплен, голова кружится, и ты неуверенно летишь к светильнику. Ничего, скоро ты выйдешь из этого состояния, а потом тебя будет пьянить уже собственная красота, которая расцветет только здесь, где ты найдешь людей, способных ее оценить, понять и восторгаться ею.
