Но после его пожатия новая, неожиданная мысль посетила меня. Я подумал, что все происходящее превратилось в игру, как если бы господа Швабрин и Набах сошлись в шахматном поединке, условившись, что, если верх возьмет барон, меня повесят, а если победу одержит Алексей Иванович, меня сошлют на каторгу. Зрители разделились на два лагеря и с азартом следят за грубым схевенингенским наступлением одного и изящными контратаками другого. И между делом как-то все забыли о том, что я действительно убил человека!

Да и сам-то я всерьез об этом не думал. А руки мои были замараны кровью ни в чем не повинного человека!

Мильфейъ-пардонъ,граф. Как это — не повинного?! А Беленин Андрей?! А Половецкий Сашка — какой весельчак был, какой жизнелюб?! А горская девушка?! Разве Афанасий Федорович не заслуживал смерти?! А разве не я скормил Иванова громовому ящеру?! И ни малейших угрызений совести не испытываю.

Да, но в случае с Ивановым я оказался пленником, и мои действия были вынужденной защитой. К тому же, задушив женщину, он глумился надо мною. «Твоя валдайская зазнобушка! А Любку-то твою придушил я», — как вспомню ухмылку Иванова, так в дрожь кидает! Скотина! Он, значит, возомнил, что вправе женщин моих убивать! Ну, положим, Любка не была моей зазнобушкой, так — случайный десертъна скорую руку. Но Иванов-то, сволочь, своим поступком показал, что он и Аннет — то бишь не Аннет, а Валери — придушит, как только возможность представится, и издевался надо мною, полагая, что я не в силах ничего поделать. А потом, положа руку на сердце, мне и Любку до слез жалко. Да я и сейчас его б своими руками придушил, воскресни он фантастическим образом!

И все же не покидало меня чувство, что убийство Афанасия Федоровича есть mea culpa, ^[83]и за всю жизнь не отмою я рук, а самое строгое наказание не даст искупления.

Мои размышления прервал господин Швабрин.

— Прокурор-то пыжился-пыжился, а ничего нового не сказал, — прошептал он.

— Эх, Алексей Иванович, — вздохнул я, — человека-тоя действительно убил и заслуживаю наказания.

— Друг мой, — молвил господин Швабрин, — вы это бросьте! Вы покорились неизбежному и оправдываете свое пораженческое настроение необходимостью искупления вины! Между тем все не так однозначно. Мы еще повоюем! Да и князь Дуров, подумаешь, эка невидаль — князь! Что, на Руси князей, что ли, мало, чтобы ваша жизнь…

Господин Швабрин не договорил. Пан Марушевич пригласил его выступить с заключительным словом. Алексей Иванович вышел вперед. Я почувствовал острую неприязнь к этому маленькому человечку. Его слова «на Руси князей, что ли, мало» вызвали в моей душе возмущение. Я вспомнил, с каким хладнокровием господин Швабрин убил Джека на корабле! Вот форшмакъ!Тогда поступок Алексея Ивановича показался мне геройством. Но теперь я думал, что он мог просто оглушить матроса.

Господин Швабрин произносил свою речь, встав вполоборота так, чтобы обратить свое лицо и к судьям, и к залу. Смысл его слов не доходил до меня: я был занят своими малоприятными размышлениями. Но вдруг слова о коронации российского императора заставили меня переключиться.

— Итак, уважаемые дамы и господа, как мы поняли, опередив господина Мировича и перехватив бумаги государственной важности, маркиз де Ментье обеспечил интересы российского императора Павла Петровича и великого князя Александра Павловича! Именно благодаря действиям обвиняемого бумаги покойной императрицы попали в руки русского цесаревича, а не остались в руках господина Мировича, который вопреки воле российского государя и его наследника стремился завладеть этими бумагами и распорядиться ими по своему разумению. Как вы знаете, уважаемые дамы и господа, завтра в Москве состоится коронация его императорского величества Павла Петровича. Полагаю, что в интересах маркграфства Траумлэнд сохранить добрососедские отношения с Россией. Смею предположить, что, окажись упомянутые бумаги в руках господина Мировича, коронация российского императора сделалась бы затруднительной. По меньшей мере, завтрашний великий день оказался бы омрачен опасным брожением умов.

«Эвона, куда он загнул!» — подумал я и поневоле восхитился изворотливостью господина Швабрина. Между тем пан Марушевич выглядел так, словно мигрень доконала его, да и с диареей он не справился. Алексей Иванович продолжил свое выступление.

— Итак, господа, завтра состоится коронация российского императора! Так зададим себе вопрос: каковой будет реакция его императорского величества, когда он узнает, что маркиз де Ментье, он же русский граф Дементьев, которому император хоть в малой степени, но все-таки обязан восшествием на российский престол, за усердие свое на благо государя и России поплатился свободой, а то и жизнью?! Ваша честь, уважаемые судьи, решение принимать вам. А мы взываем к вашей мудрости и уповаем на вашу милость и милость божью! Вы же — примите решение так, как подсказывает сердце!

Пан Марушевич как раз схватился за левую грудь. Видимо, подсказки сердца оказались болезненными. Его щеки блестели от пота, он коснулся лица, и катышки пудры посыпались на стол. Похоже, что он со мной поменялся б местами, лишь бы избавиться от нелегких обязанностей.

Господин Швабрин поклонился и занял свое место рядом со мною. Председательствующий поднялся из-за стола. Тишину в зале нарушало нечленораздельное шипение Мировича.

— Что ж, уважаемые дамы и господа, суд выслушал мнения сторон и намерен удалиться на совещание. Но прежде я обязан напомнить, что маркиз де Ментье обвиняется по сто второй статье устава уголовного судопроизводства маркграфства Траумлэнд. Эта статья предусматривает наказание от десяти лет каторжных работ до смертной казни…

Перед моими глазами поплыл туман. Пан Марушевич, барон фон Бремборт и герцог Эйзениц зачем-то раздвоились, а затем, смешавшись с двойниками, превратились в черные кляксы и слились в мутное пятно. Стол поплыл вверх и навалился на меня. Кто-то из конвоиров схватил меня за руку. Откуда-то из нездешнего мира донесся голос пана Марушевича, приказавшего дать мне воды. Вокруг меня началась суета. Послышался голос мосье Лепо:

— Пустите меня, я его слуга!

Французишка сунул мне в лицо стакан воды. Я сделал несколько глотков.

— Барррин-с, сударррь мой, как же ваш капитал-с?! — прошептал каналья. — Пррропадут-с же денежки-с, пррропадут-с…

Я набрал в рот побольше воды и обрызгал подлого французишку.

— Уберите от меня эту шельму, — попросил я.

— Эх, барррин-с, сударррь вы мой, вот вы значит как, — ответил Лепо. — Не себе, не людям-с, как говорррится!

Конвоиры оттеснили его в сторону.

— Полагаю, мы можем продолжить, — промолвил пан Марушевич. — Вы хотели что-то сказать, — он обратился к кому-то в зале.

— Ваша честь, — послышался незнакомый голос, — меня зовут Ульрих Лейбер, я директор анатомического театра. Этот человек молод, полон сил и обладает прекрасным телосложением. Если его казнят, мы хотели бы заполучить его тело. Пусть оно послужит науке. Мы готовы внести соответствующий залог в размере пятидесяти талеров.

— Я внесу двести талеров, — раздался девичий визг.

Я обернулся и сквозь стоящую в глазах пелену увидел Мадлен.

— Я внесу двести талеров, чтобы маркиза де Ментье похоронили согласно обычаям той веры, которой он придерживается! А вообще — вы не должны его казнить! Он не виноват!

Мадлен лишилась чувств. Мэри-Энн подхватила ее на руки. Пан Марушевич распорядился подать и ей стакан воды. Аукцион продолжился.

— Я внесу две тысячи талеров, — раздался женский, знакомый до боли, голос.

Это был голос Валери! Клянусь, это была она!

С заднего ряда поднялась фигура в белом одеянии. Капюшон закрывал ее лицо почти целиком.

Я обрадовался! Валери! Наконец-то! Как и обещала, она вмешалась в процесс в тот момент, когда речь зашла о казни. Но… мильфейъ-пардонъ,я надеялся, что ее вмешательство предполагает спасение моей жизни, а не унаследование тела!