– У всех свои рецепты.

– Нет-нет!.. Простите, как вас зовут?

– Алексей. Леша.

– Марат.

Он протягивает руку, и Барсуков отвечает тем же.

– Поверьте, Леша, юг – это спасение. Меня самого только тем на ноги и поставили. Во младенчестве был довольно хилым существом. Не похоже?

– Да, теперь не скажешь.

– Сначала гланды, потом бронхи, потом легочные явления.

Марат напал на безошибочную тему: Барсуков обес­покоился, затосковал.

– Я готов ради них в лепешку, – говорит он. – Но несколько сезонов…

– Леша, если упустите сейчас, то на всю жизнь угне­тенное дыхание, серьезный спорт недоступен. А ведь растут будущие мужчины!

– Несколько сезонов на юге я не осилю. Организаци­онно, материально, всяко, – хмуро говорит Барсуков.

– Вы считаете мое поведение навязчивым?

– Да нет, ни к чему не обязывающий разговор.

– Не совсем так, Леша. Я действительно могу вам помочь!

Подкидин беззаботно идет по улице, и все вокруг вызывает его доброжелательный интерес. Повернув за угол, он сталкивается с Томиным. Порой случается, что наткнувшиеся друг на друга пешеходы не могут сразу разойтись, вместе делая шаг то в одну сторону, то в другую. Внешне и Томин с Подкидиным без толку топ­чутся у края тротуара, но к этому добавляется короткий тихий диалог:

– Подкидин?

– И что?

– Уголовный розыск. Вы нам нужны. Садитесь в ма­шину!

Машина без опознавательных милицейских знаков уже притормозила около них, и задняя дверца приглаша­юще распахнута.

И еще один человек, оказавшийся за спиной у отшат­нувшегося Подкидина, говорит ему в затылок:

– Спокойно, Подкидин, без глупостей.

Обмякший, посеревший, садится он в машину. Че­ловек, стоявший сзади, садится рядом с ним, Томин впереди. Машина отъезжает, не привлекая ничьего вни­мания.

В кабинете Знаменского – Подкидин, Томин, у две­ри – помощник инспектора и понятые.

– Подпишите протокол задержания.

– Ничего не подписываю! – Подкидина трясет как в лихорадке.

Томин вносит соответствующую пометку в протокол, отпуская понятых, засвидетельствовавших отказ.

– Сейчас придет хозяин кабинета, следователь по особо важным делам. Он задаст вопросы, которые его интересуют.

– По особо важным?! Да за мной никаких дел, не то что важных! Вот встану и уйду! Стрелять, что ли, буде­те? – Он и впрямь встает и делает движение к выходу.

Страж у двери преграждает ему путь.

– Плохо начинаете, Подкидин, – предупреждает Томин. – Себе во вред. Вы ведь задержаны как подозре­ваемый.

– По-до-зре-ва-емый! В чем же, хотел бы я знать! – Подкидин возвращается и стоит лицом к лицу с То­миным.

– Я сказал: кража. Подробней объяснит следователь.

– Понятно… Нашли меченого… Эти штуки и фокусы я знаю! Я вам не помощник на себя дело шить! Все! Рта не открою, слова не скажу! – Он опускается на место, вынимает пачку «Беломора», щелкает зажигалкой.

Пал Палыч молча проходит и садится за стол, запол­няет бланк допроса. Произносит, как положено:

– Я, следователь Знаменский… такого-то числа в поме­щении следственного управления допросил… Как вас зовут?

– Никак не зовут, – говорит Подкидин, пуская дым в потолок. – Показаний не даю, объяснений не даю. Будьте счастливы своими подозрениями… Это я выража­юсь культурно, на русский язык сами переведете.

– У вас нет оснований принимать в штыки следова­теля, – изумляется Пал Палыч.

– Можете записать в протокольчик, что я вас… обо­жаю! – Это звучит не лучше, чем оскорбление.

– В подобном стиле намерены разговаривать и даль­ше? – холодно, но с любопытством наблюдает его Пал Палыч.

Подкидин молчит.

– Если вы отказываетесь защищаться от наших подо­зрений… – Пал Палыч делает выжидательную паузу, но, не дождавшись ни слова, договаривает: – тогда нам оста­ется вас изобличать.

– Дав-вай-те! Изобличайте! Горю нетерпением!

Что испытывает Подкидин на самом деле, выкрики­вая эти рваные фразы, неведомо, но выглядит он донель­зя развязно и нагло.

Вероника Антоновна Былова в волнении ведет крайне важный для нее разговор с бывшей женой сына.

– Да, – горячо говорит Вероника Антоновна, – да, я боялась гор! Какая мать не боялась бы, Стелла? Особенно после той трагедии. Колю и Дашеньку Апрелеву я любила как родных. Такие были чистые, счастливые! Помнишь, как Дашенька чудесно смеялась?

– Помню, – с едкой горечью произносит Стелла. – А Коля был хирург божией милостью. Он мог бы спасти сотни людей.

– Да, смерть не выбирает. Невыносимо знать, что Коля с Дашенькой погибли!.. А Марик был рядом, его чудом миновало! Я до сих пор боюсь, что он не устоит и опять пойдет «покорять вершины»!

– Не бойтесь, не пойдет, – с презрением к Марату произносит Стелла.

– Но ты же ходишь?

– Я – да.

– Стелла, – приближается Вероника Антоновна к главному, – он винит меня в том, что вы разошлись!

– Вас? К вам я не имею претензий, – бесстрастно возражает Стелла.

– Но если все-таки я была неправа перед тобой… в чем-то… то по неведению, по недомыслию…

Сказано столь искренне, что Стелла смягчается.

– Вероника Антоновна, разве мы когда вздорили? Зачем этот покаянный тон? Со мной вы были ласковы и терпеливы. Я же не умела простых вещей. Норовила все состряпать из консервов и крупы. Словом, не пода­рок в дом.

– О, ты очень скоро научилась, дружочек!

– Положим, не скоро, но научили меня вы. Как-то ухитрились между гастролями.

Подобие прежней близости объединяет женщин, и Вероника Антоновна приободряется.

– Знаешь, даже когда ты замороженная, как ледник, я могу с тобой разговаривать… Стоит заговорить с Мариком – и сразу… глупею, что ли? Чувствую, что надо бы иначе, но слова пропадают, мысли пропадают.

Стелла понемногу отворачивает от нее вновь камене­ющее лицо.

– Послушай, недавно он вдруг… ты ведь знаешь, как он владеет собой, а тут – больно вспомнить – вдруг с такой горечью о вашем разрыве… С таким сожалением! Стелла, он любит тебя! У него нет другой, и ты не замужем. Вернись к нам, Стелла!

Та ожидала чего угодно, только не призыва в лоно семьи. Однако недоумение ее проступает словно из-под слоя льда.

– Марата я вычеркнула из жизни.

– Но ты же пришла… я попросила – и ты пришла!

– Атавизм: реакция на крик из-под трамвая. Кида­ешься, хотя известно, что нужна реанимация.

– Это… случайное сравнение?.. Кому нужна реанима­ция? Марику?

– Не суть важно.

– Не уклоняйся. Ты всегда козыряла прямотой. Я хочу откровенности! Марику – реанимация? Почему? Он не умирает! Что ты думаешь о Марике? – Вероника Анто­новна повышает и повышает голос и даже ногой напос­ледок топает. И у Стеллы вырывается:

– Марат – это лопнувший супермен. Его уже нет, не существует!

– Бог мой, опомнись! Нет, в тебе просто говорит оскорбленная женщина. Как это он не существует?! Не знаю, из-за чего вы разошлись, у тебя характер ой-ой, а может, и Марик поступил неладно, допускаю, но нельзя же хоронить заживо! Он яркий, гордый, одаренный чело­век, у него блестящее будущее! Бывает эгоистичен, со­гласна, но в корне – хороший! Одно то, что ради моего покоя пожертвовал альпинизмом и всеми друзьями…

– Пожертвовал ради вас? Забавно!

– Забавно? Стыдись!

Помолчав, Стелла унимает раздражение:

– Простите, Вероника Антоновна! Зря я, не обра­щайте внимания.

– Твои слова… Понятно, что сгоряча, но он действи­тельно какой-то опустошенный. Нерадостный. Бедный мой мальчик!.. Что мне делать, Стелла? Посоветуй что-нибудь, ты умная!

– Мне нечего советовать.

– Тогда хоть расскажи попросту, без реанимаций, что у вас произошло? Почему он изменился?

– Не могу…

– Что же, тогда извини, что побеспокоила! – С нео­стывшей обидой Вероника Антоновна провожает Стеллу к двери в прихожую и видит входящих в квартиру Марата и Барсукова.