Значит, вот так это бывает? А я-то, глупый, на доктора Моуди надеялся. Что ж, надо примириться с тем, что мы имеем. Именно что мы, потому что имелись и другие пассажиры. Странно, как это я их не заметил в первые секунды?

Не так уж много их тут и было, людей, и сидели они какие-то нахохлившиеся, скучные. Ни разговоров, ни плача, ни ругани, кажется, они вообще не замечали друг друга.

Неужели и я стану таким?

Нет, надо что-то делать! Успею еще насидеться на холодной лавке. Медленно, точно слепой без поводыря, побрел я по вагону. Мрачные чудеса продолжались. То я шагал и шагал, а до ближайшей скамьи не становилось ближе, то вдруг за пару мгновений бывшее только что рядом оказывалось на пределе видимости. Я взглянул на часы — но без толку, те не только не шли, но даже стрелки с них исчезли, и лишь черные букашки цифр застыли в голубовато-ледяном круге.

Пассажиры и в самом деле не замечали меня. Даже не отворачивались, просто глядели мимо пустыми прозрачными глазами, точно уставились на что-то там такое в бесконечности, и отвлекаться на всякую мелочь вроде меня не собирались.

Я брел мимо них — угрюмых скукоженных дядек в гнусного вида рванье, потерянных каких-то бабок в платьях мышиного цвета, бледных девчонок, точно вырезанных из пыльного ватмана, уткнувшихся лицом в колени юнцов — у одного, кажется, торчали на бритой голове наушники от плейера, только ничего, конечно, в них уже не звучало.

А потом я увидел Димку.

Я узнал его сразу — и сердце сейчас же ухнуло в промозглую пустоту, смяло тупой болью виски, ноги сделались ватными, будто в кошмарном сне, когда понимаешь, что единственный шанс — это бежать, а бежать-то и нечем.

Только сейчас это был не сон.

— Димка, это ты? — стараясь скрыть дрожь в голосе, выдохнул я.

Он меня не замечал.

— Димка! — потряс я его за плечо. — Да ты живой или как?

И тут же понял, какую глупость сморозил.

— Димка… — обреченно прошептал я, присаживаясь рядом.

И тут он открыл глаза.

Мелькнуло в них недоверие, а потом отчаянная радость — и тут же она сменилась страхом и какой-то собачьей тоской.

— Сан Михалыч, вы? Да как же это? Почему здесь? — забормотал он послушными губами. — Мне же обещали…

Недоговорив, Димка ткнулся головой в колени, и плечи его затряслись.

Звука не было, но я понимал, что это — страшнее любого плача.

— Димка, — протянул я. — Ну что ты, ну успокойся. Ну здесь я, все в порядке, что-нибудь придумаем…

Он резко выпрямился.

— Что в порядке? — голос его опасно зазвенел. — Что вы в этом ржавом гробу, да? Вы же там должны быть, в мире, они же обещали мне!

— Кто тебе обещал? — растерянно выдавил я. — О чем ты, Дим?

Он мотнул головой.

— А зачем вы это сделали, Сан Михалыч? — прошептал он вдруг.

— Что, Димка? Что я такого сделал?

— Ну, это, — помолчав, сказал он. — Закрыли окна и пустили газ.

— Что?! — взревел я. — Ты что несешь, какой газ, какие окна?

— Ну вы же отравились, — смущенно произнес он. — Газом.

— Дим, — заговорил я медленно и спокойно, как полагается в таких случаях. — Я никогда не травился газом. И ничем другим тоже. У меня и в мыслях не было таких глупостей. Лучше скажи, почему ты прыгнул?

— Куда? — не понял Димка.

— Из окна строящегося дома, на углу Соколова и Петровской. С десятого этажа.

У Димки округлились глаза.

— Я не прыгал, Сан Михалыч, честное слово!

— Тогда почему ты здесь?

— А вы?

И тут я начал что-то понимать.

— Рассказывай! — велел я. — Все по порядку, подробно, как если бы о пройденном маршруте докладывал. А потом расскажу я.

Он заговорил, то и дело сбиваясь и путаясь, и все-таки с каждым его словом картина прояснялась.

Оказывается, две недели назад я заперся в квартире, принял двойную дозу димедрола и пустил из всех конфорок газ. Тихо и безболезненно отошел в мир иной, оставив после себя записку: «Ребята, простите, если сможете. Я виноват перед вами, но поверьте — так было нужно. Иначе я предал бы человека».

Милиция, как полагается, начала следствие, но, конечно, ничего не установила и спустила это все на тормозах. А Димка ходил в тоске, и думать забыл о грядущих экзаменах, жизнь разом стала бессмысленной. Родители пытались его утешать, он рычал на них так, что те сочли за благо прикинуться тенью, ребята из клуба заходили, но с моей смертью байдарки и палатки сделались для Димки бесполезнее сапог для зайца. Сперва он пытался было выяснить, кто же тот гад, из-за которого я отравился, кого не захотел предавать.

Уж он, Димка, замесил бы эту сволочь всеми известными ему приемами. Но расследование кончилось ничем. Версий не было. И не было меня.

А потом в сгустившихся лиловых сумерках возник Сутулый.

Легенда оказалась примерно той же, как и в моем случае, разве что умных слов поменьше. Зато больше космоса, суперцивилизаций и поворотов времени. А умереть — это было Димке запросто, если я буду жить. Родителей, конечно, жалко, но они перенесут эту боль.

Я хотел было высказать все, что думаю по сему поводу, но вовремя осекся, вспомнив, что у меня тоже есть родители. И пусть они живут в далекой столице, пусть видимся мы хорошо если раз в год, но — они есть. А я так легко убедил себя, что они сильные люди, что вынесут эту муку.

Димке так же, как и мне, назначена была платформа. Кстати говоря, и день совпадал — первое июня. И была та же вспышка, и сумасшедший полет мимо всех измерений, а потом — этот гнилой поезд.

— Я не знаю, сколько я тут, — устало твердил он. — Тут же нет времени. Может, час, а может, тысячу лет. Сидят все как приклеенные, никого не добудишься. И ведь едем куда-то, чуете? А куда?

Я молчал. Такая, значит, двухходовка. Сперва его, после меня. Или наоборот — теперь уж и не разобрать, что же на самом деле случилось в реальности, какие там слои на что напластовались. Так, значит, и ловят нашего брата. Выходит, он потому из окошка и сиганул, что я жизнь за него готов был положить. А я, получается, из-за его героизма газом отравился. Фу, мерзость какая. У кольца нет конца.

…Где-то в непредставимой дали остался мир — как всегда, зеленый и ласковый, веселый и жестокий, дождливый и солнечный. Но только для нас с Димкой в нем уже не было места.

— Сан Михалыч, — тронул он меня за локоть. — А как вы думаете, кто они такие? Ну, Сутулый этот и его компания?

— Не знаю, Дим, — сухо отозвался я. — Какая-то пакость, а вот поди разбери, какая… Впрочем, может, нам и не стоит знать. Ты лучше о другом подумай. Мы вроде как мертвые, но… Пока мы нужны друг другу, мы живы. Понимаешь? Это, наверное, единственное, чего нельзя отнять.

Мы и вправду были живы, да вот надолго ли? Те, другие, замороченно вперившиеся в пустоту — может, сперва и они на что-то надеялись? Хотя на что им было надеяться — удавившимся на скользкой бельевой веревке, от души хлебнувшим кислоты или интеллигентно вскрывшим вены? Они принесли сюда, в поезд, свою тоску, больше у них ничего не осталось — ни в брошенном ими мире, ни в этом гнусном трясущемся вагоне.

Но ведь мы же с Димкой — другие! Нас-то за что?

А почему, собственно, другие? — мысленно усмехнулся я. И нас погнала на перрон тоска. И мы раньше ли, позже — а оцепенеем на потертой лавке, окунемся в бесцветную пустоту…

— Слушайте, Сан Михалыч, — вновь затеребил меня Димка. — Я вот что подумал. Раз уж тут поезд, лавки, ну, все эти железнодорожные прибамбасы, может, и стоп-кран найдется?

— Что, похулиганить захотелось? — провел я ладонью по его растрепанным пшеничным вихрам. — Толку-то?

— Ну, все-таки… — протянул он, потупя глаза, но я-то знал, что пляшут в них сейчас шальные зеленые искорки. — Может, придет кто разбираться. Ну, и…

— И что? Маваша-гири или «жемчужный молот»? Думаешь, на этих подействует?

— А лучше как моська на веревке сидеть? — насмешливо хмыкнул Димка.

Нет, никакой он был сейчас не мертвый! И как такая чушь мне вообще в мозги вползла? Если Сутулый со своей шайкой считают, что поставили нам мат, то они очень уж наивные ребята. Да, купился я капитально, но вновь наступать на те же грабли не намерен.