Эспер вспомнила о внучке, тут же вскочила с кресла-качалки, прошла в новую кухню и зажгла газовую плиту. Они скоро приедут, и Элеонора сразу же потребует чаю. Генри и Элеонора пили только чай, а Эспер и Уолт — только кофе. Но и для того, и для другого нужен кипяток.

Вода уже начала закипать — на газовой плите все готовилось удивительно быстро, — когда Эспер услышала снаружи, со стороны Франклин-стрит, гудки машины и рев двигателя.

Она чуть убавила газ, повесила на крючок фартук и выбежала во двор. В поредевшей кроне каштана посвистывал ветер. Большой и желтый «Паккард», весь забрызганный грязью, взвизгнув тормозами, остановился перед калиткой. Его фары вспыхнули на мгновение и погасли. С передних сидений выбрались шофер и Генри. Генри тут же открыл заднюю дверцу для Элеоноры. Все трое кутались в плащи, а вуаль из розового шифона, вившаяся со шляпки Элеоноры, на миг заслонила собой четвертую маленькую фигурку, появившуюся из машины. Увернувшись от руки матери, девочка бегом бросилась навстречу Эспер, крича:

— Марни, Марни, мы приехали!

Элеонора замешкалась на минуту у машины, и Эспер украдкой крепко обняла внучку.

— Здравствуйте, матушка Портермэн, — проговорила подошедшая Элеонора, едва коснувшись своими губами щеки Эспер. — Это была не поездка, а какой-то ужас! Грязь, ветер!.. Генри, надо что-то делать со здешними дорогами. Поговори с сенатором, что ли... Карла, милая, успокойся наконец. Ты оглушила бабушку своими криками.

Карла, которая хотела было на одном дыхании рассказать Эспер о двух тюленятах, которых они заметили, проезжая по набережной, тут же замолчала. Она привыкла слушаться маму и мадемуазель Арлетт. Марни она тоже слушалась, но по-другому.

Маме не нравилось, когда она называла бабушку этим детским именем — Марни.

— Больше никогда не буду в присутствии мамы, — решила про себя девочка. Бедная мамочка! У нее столько забот. Дедушка лежит больной в Бруклине. А тут еще эта поездка в Европу... Карла даже отступила от бабушки на шаг, пропуская к ней отца. Шофер тем временем нес по дорожке к дому чемоданы.

Девочка нежно осматривала хорошо знакомое место. И конский каштан все тот же. Напрягая в сумерках зрение, она пыталась рассмотреть, сохранился ли еще на дереве шалаш. Карла вдохнула соленый воздух и облизала розовые губы. Не иначе ветром до нее донесло брызги с моря. Она с любовью разглядывала горбатый, словно верблюд дом. Он и вправду напоминал верблюда с оттопыренными ушами.

Девочка последовала за взрослыми. Они вошли в дом через центральное крыльцо и оказались в гостиной. Карла вновь глубоко вдохнула в себя воздух. Ноздри ее затрепетали. Каждая комната этого дома имела свой особенный запах. Все эти запахи были девочке приятны, хотя запах гостиной нравился ей в меньшей степени, чем остальные. Здесь пахло газом, мастикой, а также веточками лаванды, которые Марни держала в кувшинчике с зелеными крапинками, стоявшем на этажерке. В этой комнате перебывало много друзей этого дома. Девочка посмотрела в сторону пианино с открытой клавиатурой. Она знала, что, когда Марни разрешит ей поиграть на нем, оно издаст какой-то дребезжаще-нестройный звук. На этажерке, помимо кувшинчика с лавандой, было много других забавных вещиц. В основном резные безделушки из кости и дерева. Мужчины рода Ханивудов делали их сами, когда уплывали на Большие Отмели.

На столе, стоявшем посредине комнаты, лежала плюшевая подушечка с бахромой, а на ней толстенький томик Библии и еще более толстый альбом с изогнутыми серебряными пряжками. В альбоме не было ничего особенно интересного. Разве что только две фотографии Марни тех времен, когда она была еще молодой. На этих фотографиях все остальные люди были удивительно похожи друг на друга. Марни со смехом говорила, что это от того, что они все Доллиберы. Гораздо больше интереса для девочки представлял стереоптикон и целый ящик поблекших картинок к нему, среди которых были виды Ниагарского водопада, Великих Пирамид, а также падающей Пизанской Башни. В прошлом году во время летней поездки в Европу мадемуазель Арлетта отвела Карлу к этой башне, и девочка увидела ее своими глазами. Ее ожидания обманулись. На картинке у Марни башня производила большее впечатление, казалась более настоящей и таинственной.

Мама, папа и Марни сидели за маленьким чайным столиком у самого камина, и Карла не могла протиснуться к его трубе, сплошь выложенной изразцами с библейскими сюжетами. Здесь был Иона и забавный кит, смахивающий на мопса. Моисей, высекающий воду из скалы, и Рахиль у колодца. Марни любила рассказывать Карле библейские истории. Кажется, уже все рассказала. Мама не одобряла только особенно кровавые. Карла давно уже усвоила, что есть некоторые вещи в «Очаге и Орле», которых мама и папа не одобряют. Даже в самой Марни было что-то, что вызывало неодобрение у мамы и у папы. Они, конечно, помалкивали об этом, но все-таки Карла это чувствовала. Например, по маминому голосу...

— Спасибо за чай, матушка Портермэн. Он очень освежил нас. А... ваши гости все уже уехали?

Марни оживленно кивнула:

— Да, сегодня выгнала последнего. Центральная и Желтая комнаты приготовлены и ждут вас.

Мама и папа никогда не спали в одной комнате. Папа поставил свою чашку и чуть нахмурился.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты принимала постояльцев, мама. Ты же отлично знаешь, что в этом теперь нет необходимости. Только скажи мне, и...

Марни усмехнулась и состроила такое лицо, какое состроила бы в такой ситуации сама Карла.

— О, я знаю, Генри, вы с женой на редкость щедры. Но постояльцы — это мое общество. И потом, мне не нравится сидеть сложа руки.

Красивые мамины губы сжались, и она также поставила свою чашку.

— Не пойму, как вы терпите множество незнакомых вам людей в собственном доме? Мне это кажется просто... С одной стороны, вы такая индивидуалистка, в хорошем смысле, так дорожите родовым домом, а с другой... Не могу никак понять психологию...

Мама всегда вставляла в свою речь длинные слова, когда сердилась. Они сбивали с толку многих людей, но Марни и глазом не моргнула.

— Видите ли, Элеонора, — мягко проговорила она, — этот дом всегда использовался в качестве гостиницы. Мне нравится делить его с другими.

Мама и папа переглянулись, и папа пожал плечами. Но мама никогда не сдавалась так легко.

— Уж не говоря о многом другом, — продолжала она, — ведь в этом доме есть много фамильных и весьма дорогих вещиц. Как вы можете доверять их постояльцам? А если сломают что-нибудь или потеряют? Конечно, многие безделушки не стоят внимания, но есть и по-настоящему старинные и ценные. Когда я вернусь из Европы, я думаю, вы разрешите мне отобрать все самое ценное? Ведь...

— Что-что разрешить? — спокойно переспросила Марни.

Мама была сильно напудрена, но после этой реплики покраснела так, что никакая пудра не могла бы этого скрыть. Карла тут же вспомнила, как однажды мама говорила папе, как чудесно смотрелся бы этот резной якобинский сундук из дома Марни на их лестничной площадке в Бруклине. Это был сундук невесты, где хранилось приданое. Но сейчас мама не упомянула об этом, она сказала:

— А что, Массачусетский исторический музей был бы счастлив выставить эти вещи! Там и заботиться о них будут лучше.

— Осмелюсь заметить... — с улыбкой тихо проговорила Марни (улыбаться-то она улыбалась, но глаза ее стали колючими и будто даже злыми), — в последнее время здесь шатается много любопытных людей. Они все вынюхивают и выведывают. Дай им волю, они и на дом повесят табличку «Не трогать руками». Все верно. Только это дом, в котором я живу. Дом, а не экспонат. А что касается вашего замечания о «фамильных вещах», то эти вещи делались не для того, чтобы называться «фамильными», а для того, чтобы использоваться по назначению. Они принадлежали людям, а не музеям. И то, что это было две-три сотни лет назад, ничего не меняет. До тех пор, пока от меня здесь еще кое-что зависит, они будут использоваться по назначению. И пусть уж лучше их ест своя моль, домашняя.