14 сентября король, не доверявший более версальским воинским частям, вызвал фландрский полк, стоявший в Дуэ. 1 октября в оперном зале дворца был дан торжественный банкет в честь офицеров полка. Их обласкали и напоили. Королева пленяла их красотой, придворные — дружеским обращением. В разгар торжества появился король, держа на руках маленького наследника престола. В порыве верноподданнических чувств пьяные офицеры топтали революционные кокарды и давали страшные клятвы.

Обо всем этом, конечно, вскоре стало известно в Париже. Обеспокоенный судьбой революции, голодный и измученный народ хорошо помнил июльские дни. Теперь победители Бастилии вновь должны были взять инициативу в свои руки. Жан Поль Марат, бесстрашный вождь парижской демократии, призывал народ к вооруженному походу с целью срыва контрреволюционных приготовлений двора. 5 октября несметные толпы парижан — одних женщин насчитывалось более шести тысяч, — захватив пушки, двинулись по размытым дорогам в грандиозный поход на резиденцию короля. Начальник национальной гвардии маркиз Лафайет не на шутку струхнул. Он долго колебался, нужно ли ему защищать народ от короля или короля от народа, пока крики «На фонарь!» не заставили его вместе с отрядом национальной гвардии примкнуть к движению. Он оказался в хвосте событий и прибыл в Версаль значительно позже, чем основные массы демонстрантов. В пятом часу дня промокшие от дождя и грязи голодные парижане окружили резиденцию монарха. На следующее утро произошло столкновение с королевской стражей. Народ ворвался во дворец. Перепуганный король дважды выходил на балкон в сопровождении Лафайета. Он поспешил подписать Декларацию прав и августовское аграрное законодательство, в чем до сих пор отказывал Собранию, и в тот же вечер, окруженный многотысячной толпой, переехал в Париж.

Вслед за двором покинуло Версаль и Учредительное собрание.

Холодный осенний ветер рвал ветхую обшивку кареты. Максимилиан зябко кутался в плед. Снова Париж! Прощай, Версаль, прощайте, «Малые забавы»… Что-то ждет впереди?

Полузакрыв глаза, он мысленно проходил свой путь от мая до октября. Его не сломили первые неудачи — он был готов к ним. Его не отшатнула злоба — он ждал ее. Он уже испытал и едкую горечь поражения и первую радость победы. Он уже угадывал, что судьями и его дел, и его речей, и его самого будут не король, не министры, не товарищи по Собранию, а единственно народ, тот самый народ, во имя которого он решил биться без страха и упрека и которому готов был отдать весь свой талант, все свое честолюбие, всю свою жизнь — до последнего вздоха.

Глава 6

Снова Париж

Столица встречала Максимилиана неласково. Ветер срывал шляпу, дождь промочил до нитки, кругом двигались угрюмые, занятые своими делами люди.

Он чувствовал себя одиноким, потерянным. Он плохо знал Париж. Здесь у него никого не было. Когда-то, очень давно, в первые годы коллежа, Максимилиан посещал, правда, один дом, где его принимали с охотой и любовью. Это был дом Лароша, настоятеля Собора Парижской богоматери, дальнего родственника семьи Робеспьера. Ларош относился к Максимилиану с сердечностью, и юноша в те годы смотрел на него как на отца. Но добрый Ларош давно в могиле, жилище его занято чужими людьми. Былого не воскресишь. Надо срочно искать пристанище.

Первые заседания после переезда Ассамблея проводила в архиепископском дворце: потом законодатели осели в большом Тюильрийском манеже, близ резиденции короля.

О постоянном жилище в районе Тюильри Максимилиан и не помышлял: квартира в центре стоила дорого, и найти ее было трудно. Робеспьер поселился вдали от места своей работы, в квартале Марэ, на улице Сентонж, в доме № 30. Здесь он снял пополам с одним молодым человеком маленькую и плохонькую квартирку. Соседа звали Пьер Вилье. Он готовился к военной службе и, редко бывая дома, ничем не стеснял Максимилиана. Напротив, депутат иногда прибегал к его помощи, поручая ему переписку своих речей и разную мелкую работу.

Жизнь в столице была дорогой и хлопотливой. Максимилиан, никогда не имевший лишних денег, в первые месяцы пребывания в Париже сильно бедствовал и опять, как некогда в годы учения, отказывал себе в выходном костюме. Половину депутатского оклада он посылал сестре в Аррас; не дешево обходились ресторанные завтраки и обеды; остаток средств поглощали корреспонденция, покупка газет и оплата услуг Вилье.

Впрочем, отсутствие денег не смущало Максимилиана. Гораздо больше его беспокоило отсутствие времени. Учредительное собрание отнимало у него почти весь день, демократические клубы — вечер до одиннадцати-двенадцати часов, так что, уходя из дому ранним утром, он возвращался поздней ночью. А ведь нужно было еще просматривать газеты, писать письма, подготавливать статьи для прессы, встречаться с людьми, нужно было, наконец, — и это требовало особенно много времени — составлять тексты выступлений для следующего дня. И вот в противовес многим своим коллегам вроде Талейрана или Ле-Шапелье, которые, притомившись за день, коротали вечера и ночи в казино или публичных домах, пропуская затем очередные заседания, Робеспьер часто проводит ночи за письменным столом, с тем чтобы ранним утром снова быть во всеоружии идей и аргументов. Не удивительно, что вскоре его лицо еще более побледнеет, глаза ввалятся и засверкают лихорадочным блеском, а подушка узнает первые следы крови: страшное напряжение должно было оставить следы, которых не могли снять ежедневные принудительные прогулки от улицы Сентонж до Тюильрийского дворца и обратно. Эти прогулки он, впрочем, ценил не только потому, что во время их мог дышать воздухом и отвлекаться от постоянных мыслей. Они знакомили со столицей, с жизнью и настроениями тех людей, во имя интересов которых Максимилиан вел свои баталии в Учредительном собрании.

Как ни плохо знал Робеспьер Париж, от взгляда его на могли укрыться перемены, которые произошли здесь за последние восемь лет.

Этот огромный город с полумиллионным населением рос точно на дрожжах. Правда, центр с его дворцами, соборами и парками почти не менялся. Зато окраины и предместья ежегодно обрастали десятками новых зданий. Появилась особая категория буржуа-домовладельцев, которые воздвигали дома для того, чтобы сдавать их внаем. Максимилиан постоянно обращал внимание на многолюдность улиц и площадей, где царила нескончаемая пестрая сутолока, почти одинаковая и утром и вечером.

Париж недаром стоял в авангарде городов страны. Изделия его мануфактур славились далеко за пределами Франции. Обслуживая двор, крупных финансистов, богатых дворян и высшее духовенство, столичная промышленность изготовляла всевозможные предметы роскоши. Большой известностью пользовались королевские мануфактуры гобеленов и ковровых тканей, а также предприятия, производившие изысканную мебель. Однако крупные капиталистические мануфактуры с ручным или машинным трудом были исключениями. Подавляющее число предприятий Парижа представляли мелкие мастерские, насчитывающие всего лишь по нескольку человек рабочих.

Естественно, что парижский пролетариат был невелик, составляя немногим более четверти занятого в производстве населения. К нему примыкали строительные рабочие — пришлый деревенский люд, скоплявшийся в Париже с весны и снова уходивший с наступлением холодов. По-прежнему запевалами в хоре трудового населения столицы были ремесленники, связанные с остатками средневековых цехов, продолжавших сохранять господство в некоторых отраслях производства.

Максимилиан знал об исключительно тяжелом положении парижского пролетариата. Вынужденный работать по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, мануфактурный рабочий получал не более двадцати — тридцати су в день, едва зарабатывая на хлеб. Не мудрено, что рабочие часто возмущались, организовывали стачки и поднимали восстания.

Специфической чертой Парижа было наличие значительной прослойки мелкой буржуазии. В ее состав входили владельцы карликовых предприятий, лавочники, рыночные торговцы, собственники харчевен и постоялых дворов. Эти мелкие собственники имели в Париже гораздо больший удельный вес, нежели крупная торгово-промышленная буржуазия. Им предстояло выступать в одних рядах с пролетариатом во многих классовых битвах революционного Парижа.