– Ну, а что она найдет во мне? В человеке об одном ухе?
Маленький Винсент, проснувшись, открыл глазки и улыбнулся. Тео взял ребенка из кроватки и передал его Винсенту.
– Он такой мягкий и тепленький, словно щенок, – сказал Винсент, прижимая его к груди.
– Слушай, ты, медведь, разве так держат младенца?
– Да, боюсь, что я умею держать только кисть и палитру.
Тео взял ребенка на руки и бережно прижал его к плечу, касаясь щекой каштановых локонов мальчика. И дитя, и Тео на миг показались Винсенту как бы высеченными из одного куска камня.
– Ну что ж, Тео, – сказал Винсент со вздохом, – у каждого человека своя дорога. Ты создал живое существо… а я создаю картины.
– Да, Винсент, видно, так уж тому и быть.
В тот же вечер у Тео собрались друзья Винсента по случаю его приезда в Париж. Первым пришел Орье, изящный молодой человек с волнистыми волосами и бородой, которая росла у него по обе стороны выбритого подбородка. Винсент провел его в спальню, где у Тео висел натюрморт Монтичелли – букет цветов.
– Вы пишете в своей статье, господин Орье, что я единственный художник, который улавливает в колорите вещей металлическое звучание, блеск драгоценного камня. Но посмотрите на этот натюрморт. Фада достиг этого за много лет до того, как я приехал в Париж.
Однако вскоре Винсент оставил споры с Орье и в знак благодарности за статью преподнес ему одно из своих полотен с кипарисами, написанных в Сен-Реми.
Ввалился Тулуз-Лотрек, запыхавшийся после шести маршей лестницы, но, как всегда, говорливый и в любую минуту готовый отпустить непристойную шутку.
– Винсент, – воскликнул он, пожимая приятелю руку. – Знаешь, там на лестнице я видел гробовщика. Как по-твоему, кого он дожидается, тебя или меня?
– Тебя, Лотрек! На мне он много не заработает.
– Предлагаю небольшое пари, Винсент. Спорим, что твое имя будет занесено в его приходную книгу раньше моего.
– Идет! А на что мы спорим?
– На обед в кафе «Афины» и билет в Оперу.
– Я бы просил вас, ребята, шутить чуточку повеселей, – слабо улыбнулся Тео.
Вошел какой-то незнакомый человек, поглядел на Лотрека и уселся на стуле в самом дальнем углу. Все ждали, что Лотрек представит его, но тот продолжал разговаривать как ни в чем не бывало.
– Познакомь же нас со своим другом, – сказал Лотреку Винсент.
– А он мне не друг, – расхохотался Лотрек. – Это мой сторож!
В комнате наступила напряженная тишина.
– Разве ты не знаешь, Винсент? Месяца два я был non compos mentis[30]. Говорят, что это от злоупотребления спиртным, так что теперь я пью только молоко. Я пришлю тебе пригласительный билет на мою очередную вечеринку. На нем ты увидишь любопытный рисунок – я дою корову, да только вымя у нее не на том месте, где надо.
Иоганна подала угощение. Все говорили одновременно, перебивая друг друга, в воздухе плавал табачный дым. Это напомнило Винсенту прежние парижские времена.
– А как поживает Жорж Съра? – спросил он Лотрека.
– Жорж! Неужели ты ничего не знаешь?
– Тео не писал мне о нем, – сказал Винсент. – А что такое?
– Жорж умирает от чахотки. Доктор говорит, что он не дотянет и до дня своего рождения – ему скоро исполнится тридцать один.
– От чахотки? Как же это, ведь Жорж был такой крепкий! Какого же черта…
– Он слишком много работал, Винсент, – объяснил Тео. – Ведь ты не видел его уже два года. Жорж трудился, как вол. Спал два-три часа в сутки, остальное время работал с дьявольским ожесточением. Даже его добрая мамаша была не в силах спасти его.
– Значит, Жоржа скоро не станет, – задумчиво произнес Винсент.
Явился Руссо, притащив Винсенту кулек своего печенья. Папаша Танги, все в той же круглой соломенной шляпе, преподнес Винсенту японскую гравюру и сказал горячую речь но поводу того, как они все рады снова видеть Винсента в Париже.
В десять часов Винсент, несмотря на протесты друзей, сходил в лавку и купил большую банку маслин. Он заставил есть эти маслины всех, даже незнакомца, пришедшего с Лотреком.
– Если бы вы хоть раз увидели, как прекрасны серебристо-зеленые рощи олив в Провансе, – восторженно говорил он, – право же, вы ели бы маслины до конца своих дней!
– Кстати, если уж речь зашла об сливовых рощах, Винсент, – сказал Лотрек, – как тебе понравились арлезианки?
Утром Винсент вынес коляску на улицу и поставил ее около дома, чтобы малыш мог полежать часок на солнышке под присмотром Иоганны. Затем Винсент вернулся в квартиру, скинул пиджак и долго стоял, оглядывая стены. Они были украшены его картинами. В столовой, над камином, висели «Едоки картофеля», в гостиной «Вид в окрестностях Арля» и «Рона ночью», в спальне «Фруктовый сад в цвету». К отчаянию горничной, под кроватями, под диваном, под буфетом, в чулане были свалены целые кучи полотен, еще не вставленных в рамы.
Однажды Винсент искал что-то в письменном столе Тео и увидел толстую пачку писем, перевязанных крепкой бечевкой. Он очень удивился, обнаружив, что это его собственные письма. Тео тщательно хранил каждую строчку, написанную ему братом с того самого времени, как, двадцать лет назад, Винсент уехал из Зюндерта в Гаагу и поступил к Гупилю. В общей сложности у него накопилось семьсот писем. Винсент изумлялся: чего ради брат бережет эти древние пожелтевшие листки?
В другом ящике Винсент нашел рисунки, которые он посылал Тео последние десять лет, – все они были аккуратнейшим образом разложены по периодам его жизни. Вот углекопы Боринажа, их жены, собирающие терриль; вот землепашцы и сеятели в полях близ Эттена; вот старики и старухи, нарисованные в Гааге; вот землекопы Гееста, рыбаки Схевенингена; едоки картофеля и ткачи Нюэнена; вот рестораны и уличные сцены Парижа; вот самые первые подсолнухи и наброски фруктовых садов Арля; а вот двор с высокими деревьями в лечебнице Сен-Реми.
– Сейчас я устрою свою собственную выставку! – сказал Винсент.
Он снял все картины со стен, разложил перед собой рисунки и вытащил все холсты из-под кроватей и прочей мебели. Он тщательно распределил свои работы по периодам. Потом выбрал рисунки и полотна, в которых ему удалось наиболее верно выразить дух изображаемых мест.
В прихожей, куда прежде всего попадал всякий, кто приходил к Тео, Винсент развесил около тридцати своих ранних этюдов: боринажские углекопы около шахт, возле овальных печурок, за ужином в своих жалких лачугах.
– Это будет зал рисунка углем, – объявил Винсент сам себе.
Он осмотрел остальные комнаты и решил, что теперь лучше всего приняться за ванную. Он встал на стул и ровными рядами развесил на всех четырех стенках свои эттенские наброски, изображавшие брабантских крестьян.
– А это будет у нас зал рисунка плотничьим карандашом.
Затем Винсент перешел в кухню. Здесь он поместил гаагские и схевенингенские этюды, – вид из окна мастерской на дровяной склад, песчаные дюны, баркасы, которые рыбаки вытаскивают на берег.
– Зал номер три, – провозгласил Винсент. – Зал акварелей.
В крохотном чуланчике он повесил картину, изображавшую его добрых друзей Де Гроотов – «Едоки картофеля»; это была первая его картина маслом, в которой он полностью себя выразил. Вокруг нее он поместил множество этюдов – нюэненские ткачи, крестьяне в траурной одежде, кладбище за отцовской церковью, тонкий, изящный шпиль колокольни.
Свою собственную комнату Винсент отвел под полотна, написанные маслом в Париже, те самые, что он развесил у Тео на улице Лепик, перед тем как уехать в Арль. В гостиной он повесил свои сияющие яркими красками арлезианские полотна. Спальню Тео Винсент украсил картинами, написанными в приюте Сен-Реми.
Кончив работу, он подмел полы, надел пальто и шляпу, спустился по лестнице и покатил маленького тезку по солнечной стороне Ситэ Пигаль, а Иоганна шла рядом, держа Винсента за руку и болтая с ним по-голландски.
В начале первого из-за угла улицы Пигаль появился Тео; счастливо улыбаясь, он помахал им рукой, подбежал к коляске и любовно вынул оттуда младенца. Они оставили коляску у консьержки и, оживленно разговаривая, стали подниматься по лестнице. Когда они были уже у дверей квартиры, Винсент остановил их.
