Нет, — печально ответил Меркулов, — это последняя модель. Она превращает бумагу в мелкую труху, с которой потом ничего поделать нельзя. Поэтому их и закупили для Генпрокуратуры. Даже если бы она сожгла документы, шансов прочитать их было бы больше.

Мы все-таки открыли агрегат. Контейнер был полон микроскопических кусочков бумаги. Они годились разве что для растопки. А чтобы восстановить документ, понадобилось бы лет двадцать. А у нас, напоминаю, в запасе всего неделя.

Придется идти методом исключения. Парадокс, но именно благодаря этому неизвестному киллеру сохранились хотя бы те документы, что Ада Старевич зажала в руке в момент смерти. Видимо, она хотела и их уничтожить. Документы на право владения не в счет. Фотография с загорающим Старевичем тоже заинтересовала бы только налогового инспектора.

Итак, оставался только один возможный след. Двое неизвестных на нью-йоркской набережной. Раз Старевич хотела уничтожить эту фотографию, значит, она имела какое-то отношение к деятельности ее мужа или могла скомпрометировать его. Дело за малым — установить личности этих людей.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Трубку взял Костя.

Да. Что?!.. Когда?

По его реакции я понял — что-то случилось. И оказался прав.

Меркулов положил трубку и пробормотал:

Везет нам последнее время на хоккеистов. Только что случилась автокатастрофа. Наши хоккеисты везли Кубок Стэнли. Среди них был и Бородин.

Он погиб? — ахнул я.

Нет, погибли двое из пяти. Вернее, из шести, если считать с одним встречающим. Бородин жив. Но самое главное — по их машине кто-то стрелял. У двоих обнаружены пулевые ранения...

Я вернулся домой как обычно, очень поздно. Ирина давно спала. Я принял душ, лег и моментально уснул. Завтра с утра я собирался навестить Протасова.

Этой ночью мне приснился хоккейный матч. Причем играли не шайбой, а гранатой-лимонкой. А я стоял на воротах и должен был ее поймать...

28 сентября 1997 года

10 часов

Москва, больница Склифосовского

Сюда!

Это Шаламов. Он правый крайний нападающий. Он ждет паса. Стоит, широко расставив ноги и держа наготове клюшку.

P-раз! Шайба словно по маслу заскользила между ног белобрысого хоккеиста без каски (кажется, это Бретт Халл), пересекла полосу разметки и как вкопанная остановилась у клюшки Шаламова.

Вжжж!

Брызги льда обдали его лицо — прямо перед Шаламовым притормозил бугай с номером «25» на рукаве. Это... черт, забыл, как его фамилия. Французская какая-то. Из Канады. Он попытался отнять шайбу у Шаламова, но не тут-то было.

ДррррИ

Твердый лед под ногами. Шаламов в четверть секунды приблизился. И отдал шайбу. Так, теперь к воротам. К воротам. Пока перед ними пусто и только вратарь в мощных доспехах стоит, загораживая их своим телом. Ха! Есть тысяча и один способ обвести его, обмануть.

Быстрее, пока несущиеся со скоростью гоночного автомобиля защитники не подоспели. Быстрее!

Ближе! Ближе! Ближе!

Шайба так и мелькает, подталкиваемая то справа то слева, скользит. Вот металлическая рама ворот, вот рукавица вратаря, вот его устрашающая маска, вот...

Что это?!

У вратаря в руках вместо клюшки копье. Точно такое же, какое находится в Музее естественной истории в Нью-Йорке. В зале индейской культуры и быта. Как-то водили всю команду на экскурсию... Там на стене висит это копье, справа от входа. Длинное, потемневшее от времени. С огромным мощным стальным наконечником, намертво прикрепленным к толстому деревянному древку многими витками лозы...

С острия копья что-то капает. Что-то красное. Это кровь!

Стоп!

Нужно остановиться! Не получается. Идеально отполированные полозья коньков несут прямо на вратаря. Повернуть их невозможно!

Ближе! Еще ближе!

Вот вратарь уже замахнулся. Уже занес свое копье. И белая маска исказилась в кошмарной ухмылке. И только черные глаза без зрачков видны в двух круглых прорезях.

«Никуда не денешься. Поедешь как миленький!»

Все ближе и ближе! Копье летит еще быстрее. Шайба мечется вправо и влево, клюшка мягко стучит о лед.

И вот копье протыкает все снаряжение и впивается в бок. Проникает все глубже и глубже, и все тело пронзает боль.

Ужасная боль...

За воротами замелькала красная мигалка.

Значит, забил все-таки...

...А-а!

Опять кричит.

Ничего. Это отходит наркоз. Швы будут болеть еще долго. Но теперь у него все позади. Выживет ваш бомбардир!

Эти слова Павел Бородин расслышал слабо, как через толстенную стену. Потом попытался открыть глаза. Веки слушались с трудом. Но все-таки слушались.

Первое, что он увидел, было то, что видят все пациенты больниц, приходящие в себя после обморока или наркоза. То есть белый потолок. Поэтому в первую секунду он, как и многие, подумал, что попал на тот свет. А раз все вокруг белым-бело — значит, в рай.

Но острая боль в грудной клетке напомнила о том, что он еще находится на бренной земле. Он попытался пошевелить рукой — не вышло.

Бородин скосил глаз. Рука была прочно зафиксирована, а из вены торчала толстая игла, продолжающаяся прозрачной трубкой, прилепленной куском пластыря. Трубка уходила куда-то вверх.

«Это капельница, — подумал Павел, — значит, я в больнице. Значит, я... жив».

Смотрите, доктор. Он открыл глаза.

Голос знакомый.

Гляди-ка. Действительно открыл. Быстро же он у вас очнулся. Крепкий малый. Хоккеист!

Над ним склонилось бородатое лицо в белом колпаке. Блеснули стекла очков.

Бородин, вы меня слышите?

Павел!

А вот и другое лицо. Тоже в колпаке. Это... Инна!

Павел попытался улыбнуться. Видимо, это получилось совсем плохо, потому что глаза Инны испуганно округлились. Она обернулась к врачу:

Доктор! Ему очень больно! Смотрите, как он скривился!

«Дурашка, — подумал Павел, — дурашка ты моя...»

Не волнуйтесь. Этот ваш Бородин еще всех нас переживет!

Вы так думаете?

Уверен, дорогая. Здоровье у него хоть куда. Ну ладно. А теперь вы должны уйти. Хорошего понемногу. Больному нужен покой.

И врач увел Инну. А Бородин вскоре опять провалился в сон. Только теперь без кошмаров...

В Советском Союзе, а потом и в России талантливых и даже очень талантливых хоккеистов всегда рождалось много. То ли климат здесь такой, то ли школа, то ли национальный характер, то ли все вместе... Во всяком случае, всегда хватало игроков, чтобы собрать одну из лучших, а нередко и лучшую сборную в мире.

И все-таки даже в России нечасто найдется хоккеист, что называется, Божьей милостью. Такой, что можно было подумать, что он родился в коньках и сразу, даже не попробовав материнского молока, вышел на разлинованный лед хоккейного катка.

Именно таким и был Павел Бородин.

Жили они в Армянском переулке, недалеко от Чистых прудов. Маленький Паша каждый год с нетерпением ждал, когда начнется зима и поверхность пруда с плавающими ветками, бумажками, пустыми треугольными пакетами из-под молока, грязноватыми лебедями и всяким мусором наконец покроется голубовато-белым слоем льда. И когда можно будет надеть заранее наточенные в специальной мастерской коньки, выйти на эту гладь и поплыть. Или полететь. Ему всегда казалось это состояние на льду чем-то особенным, необычным.

Ну и конечно, очень скоро он стал поглядывать на другую половину катка, где часто собирались окрестные ребята и гоняли шайбу. Когда Паша подрос, он навсегда покинул «общедоступную» половину с чинно скользящими по кругу людьми и девочками в коротких юбочках, пытающимися исполнить в центре двойной тулуп. Именно здесь, на хоккейной половине, он научился держаться на льду лучше, чем на земле.

Лед для Паши стал чем-то вроде воды для рыбы. На нем он чувствовал себя гораздо лучше, увереннее, надежнее, свободнее, чем на земле. Здесь нельзя было запачкаться, упасть в грязную лужу, наглотаться пыли. Лед был чист и безукоризненно гладок. И люди на нем, казалось, тоже становились чище.