Виктор заметил, как испуганно встрепенулась Елена Дмитриевна, а Петровский ответил ей успокаивающим взглядом, сказал холодно:

— У нас есть возможность работать на уровне современной науки. Школа Николая Николаевича — одна из самых передовых, и я уверен, что никто не достиг таких успехов, как мы, в разработке теории синтетической эволюции. Объединение экспериментов с математическим моделированием процессов борьбы за существование, введение главного понятия «борьбы за существование» — это уж, извините, принадлежит только вам, и, несмотря на некоторые различия в подходе, в методике моей и Николая Николаевича, отрицать, что мы первые…

— Ну да, первые в мире, вторые в Советском Союзе, — захохотал Трояновский и погасил окурок в старинной чашке, которую Петровский аккуратно поставил на стол. — Я вас всех предупреждаю, что вы будете вторыми в Советском Союзе, потому что первым должен стать усатый.

Было молчание. Елена Дмитриевна дрожащими руками поправляла золотые волосы, браслеты тихо позвякивали. Виктор встал и вышел в коридор, осторожно, как в больничной палате, закрыл за собой дверь. Егорушка отшатнулся от вешалки, но, узнав Виктора, ухмыльнулся нахально:

— Во дает еврей, ничего не боится.

— Он не еврей, — сказал Виктор.

— Все здесь евреи, кроме меня и хохла, потому мы и бедные, приходится выходить из положения, — кивнул он на вешалку, где висели пальто гостей.

Только сейчас Виктор понял, что он обчищал карманы. Егорушка и раньше хвалился: «Я у дяди всегда из карманов беру, он такой рассеянный — не замечает», но Виктор решил не вмешиваться. Его не касалось, потому что чувствовал: этих двоих связывает темное и прочное, как его с Зиной. Было тайное предположение, что Егорушка незаконный сын, уж слишком нежен Николай Николаевич, слишком терпелив к капризам, наглости, а иногда и откровенному хамству этого кретина.

— Положи назад, — приказал шепотом.

— Не положу, большое дело, не облезут.

— Положи, или я сейчас открою дверь и скажу всем.

— Не откроешь, дядю пожалеешь, дядя будет очень переживать.

Двинув его плечом, Виктор прошел в уборную. Все было в порядке, только вроде бы немного опухло. Виктор долго смотрел на свое лицо в зеркале, пытаясь угадать, можно ли любить такого. Видел очки в тонкой оправе, большие губы, веснушчатую кожу. Но плечи были широкие — широкие, мощные, и все остальное тоже «качественное», как говорила Зина.

Перед уходом Петровский отвел в сторону: «Николай Николаевич вас очень любит, доверяет вам. Он большой ребенок. У нас с Леночкой к вам огромная просьба: не позволяйте этому мерзавцу, — он глазами показал на Егорушку, выковыривающего цукаты из торта, — не позволяйте бесчинствовать. Не нам судить других, правда?»

Виктор кивнул.

— …Все мы не ангелы. Человек слаб. Оградите его от наглости.

— И от позора, — тихо добавила Елена Дмитриевна.

Виктору невозможно было смотреть на нее, как невозможно смотреть на солнце.

— Он шарил по карманам, — сказал неожиданно.

— Это обычное дело, мы все об этом знаем, оставляем только мелочь, идя в этот дом. И второе. — Петровский медлил, потом скороговоркой: — Ваш новый кумир, он слишком неосторожен.

— Коля, — тихо и протяжно выговорило солнце.

— Да, да. Он неосторожен, Леночка, и я думаю не о себе, а о нашем молодом друге, о Николае Николаевиче, наконец. У стен есть уши, а у людей тем более. Кстати, Виктор…

— Юрьевич.

— Виктор Юрьевич, вы что-нибудь понимаете в китайской символике?

— Нет.

— Я так и думал. Иначе бы вы не преподнесли эту фигурку.

— Отчего? — спросило солнце, опередив Виктора.

— У этих мудрецов цвет одежды и отверстия в ушах, глазах, во рту обозначают пороки и добродетели. Так вот, именно этот, подаренный Виктором Юрьевичем, символизирует предательство.

— Нужно его немедленно выбросить. — Солнце переместилось, оказалось рядом, сияние било в глаза. — Вы не обидитесь, Виктор?

— Конечно, нет, я ведь не знал, — пробормотал, не поднимая по-прежнему глаз.

— Но не теперь, не теперь, дети, — засмеялся Петровский, — я просто поменяюсь с Николаем Николаевичем на что-нибудь настоящее из моей коллекции.

— И выбросишь, — торопливо подсказала Елена Дмитриевна.

— И выброшу, деточка.

Он мог смотреть на Елену Дмитриевну, немного щурясь, но мог.

Петровский забыл о своем намерении, и старичок в лиловом халате стоял на книжной полке все лето и осень, до того дня, когда Виктор увидел в сумерках мосластую серо-бурую фигуру Егорушки, лежащего на полу, огромными ступнями к двери. Комната была абсолютно пуста — даже голый шнур, свисающий с потолка, оканчивался лишь черным патроном.

Он шел узкой тропой через рожь. Церковь, окруженная старинными липами, осталась позади, впереди зеленел перелесок. Там росли белые и лиловые ночные фиалки. Девочки любили их собирать. Однажды увидел: Лина Шепелева наклонилась над белой свечкой в зеленой траве, задралась коротенькая юбочка, трусики сбились узким жгутом между розовым, нежным, плавным. Подумал, что, наверное, это больно, когда вот так трусики, и еще: как красиво это у девочек. Лина была очень красивая, нравилась всем. Юрка Шлепянов хвастался, что видел, когда купались в речке. У нее даже волоски уже там есть. Колосья щекотали лицо. Витя спешил, потому что знал — Лина собирает ночные фиалки, он будет помогать ей и снова увидит. В перелеске Лины не было, он пошел дальше, вдоль опушки к вырубке со стогами. Девочки ходили туда за земляникой. Справа переливалась под солнцем, меняя цвет с серебристо-зеленого на желтый, рожь; впереди, как стадо огромных страусов, толпились сосны на вырубке. Потом вдруг наступили сумерки, он бродил среди стогов один, огромный орел снялся с вершины стога и сел впереди. Страшно захотелось его поймать. Это было замечательно — принести живого орла в столовую. Лина, конечно, страшно бы удивилась, попросила погладить орла, он бы ей разрешил, а больше — никому, чтобы «не испортили». Сосед по дому в Москве, горбатый карлик Савостин, никому не разрешал гладить своего черного добермана, говорил «испортите собаку». Орел как будто ждал, чтоб подошел ближе, взял. Но брать руками не решался. И вдруг увидел корзину: огромную плетеную высокую корзину, как раз для орла. Подходил осторожно. Орел отскочил чуть-чуть, с замиранием сердца Виктор сделал еще шаг, поднял над головой легкую, невесомую корзину, орел отскочил снова. Туман длинными узкими лентами стал выползать из-за стволов. Виктор понимал, что уже поздно, надо возвращаться в лагерь, от вожатого влетит, но оторваться от сладостной медленной погони за орлом не мог. Он знал, что орел играет с ним, дразнит, что скоро он поймает его, и предвкушал гладкость и теплоту покорного тяжелого тела в руках. Наступила белая ночь, в сумраке он кружил среди стволов, и орел подпускал уже совсем близко. Из-за стога появилась Анька, и он ужасно обрадовался: сначала просто страшно обрадовался, а потом подумал, что не ему одному попадет от вожатого. Жестом показал, чтоб Анька зашла с другой стороны, тогда образовалась бы ловушка: по бокам стога, орлу некуда деться; но Анька сделала ужасную глупость — вынула из сумки огромный будильник. Он подумал: большая стрелка показывает напряжение, маленькая — ток; будильник звонил. Орел тяжело взлетел и сел на верхушку копны. Анька стояла, высоко подняв руку с будильником, и он звонил, звонил, звонил…

Виктор Юрьевич рывком соскочил с дивана, схватил телефонную трубку, не удержал, уронил на рычаг. Звонки умолкли. За окном росло, громоздилось облако над трубами ТЭЦ. Телефон под рукой ожил, зазвонил снова.

— Витя, в чем дело? Почему ты бросаешь трубку? — спросил возбужденный голос Якова.

— Ты где?

— Мы здесь все: я, Альбина и Василь. Ждем тебя в шикарном ресторане «Узбекистан». Знаешь?

— Знаю. Как твои дела?

— Порядок. Полный порядок. Василию даже объяснять было не надо, сразу же раскрутил эту бодягу назад. Приезжай скорее, ты же голодный, а мы здесь такого заказали!