— Иди, как-нибудь без тебя справимся.

Обернулся от двери, глянул с детской мольбой: «Не обмани! Возвращайся!»

Преданный мною Лешка. Прекрасный Леша, встретившийся мне только через год, в черный день моей жизни. Бросившийся на помощь сразу, забыв обиду, которую лелеял год. Ты понял тогда все, и ни словом, ни взглядом… Ты оказался стоящим парнем, Леша, и, может, если б не ушла в тот вечер, может быть. Но в тот вечер ничто не остановило бы меня.

Я не видела Агафонова два дня, и все эти два дня были только для того, чтобы наступил этот вечер. Сорок восемь часов оказались щепоткой соли, брошенной в раствор. Кристаллы выпали.

Они позванивали во мне, когда бежала, оскальзываясь на ночном мартовском льду, мимо бесконечных корпусов. Они ударились сильно, причинив мне пронзительную боль, когда остановилась, подняла голову, — окно не светилось.

Не может быть! Я, наверное, неправильно посчитала. Над третьим балконом слева, пятый этаж.

Окно не светилось, и на кухне темно.

Почему я была так уверена, что он будет ждать? Который час?

У меня нет часов. Это никуда не годится. Почему у меня до сих пор нет часов? Я потеряла счет времени. А может, метро уже не работает? Как же я доберусь до дома?

Надо возвращаться. Олег, наверное, уже пришел.

От мусорных баков во тьму метнулись кошачьи тени. Отвратительное завывание. Мартовские кошки. Может, я тоже мартовская кошка, сказала же Вера в тот раз, когда вернулась поздно домой, лепетала что-то о дежурстве на участке:

— И что, ты веришь ее бредням? Какое дежурство! Она просто прогуливает лекции. Посмотри на нее — мартовская кошка.

— Что за выражения, — одернула мама.

В ванной я внимательно вгляделась в свое лицо. Действительно, что-то странное: глаза блестят, улыбка непонятная; зрачки огромные.

Это было в тот первый раз, когда проиграла в «скрэбл», после магазина пошли в кино. Смотрели «Конформиста». Я не поняла, что это за парень зазывает в конце картины к себе героя.

— Вы правда не поняли? — почему-то веселился Агафонов, заглядывая мне в лицо.

Вел меня под руку, держал очень крепко и чуть вверх приподнимал мой локоть. Не очень удобно, но приятно, что так крепко. Рассказывал, как был в Италии и во Франции.

— Я вам покажу проспекты.

«Когда? Может быть, завтра?» — чуть не спросила.

Мы еще шли вместе, а я уже думала о новой встрече.

Доехал со мной на метро до центра. В гости к кому-то собрался. В переходе купил букет тюльпанов.

Вышла неловкость. Я по дурости решила, что для меня, расцвела благодарной улыбкой, когда возвращался ко мне от продавца.

Он замедлил шаги, оглянулся. Грузин исчез.

Но подошел ко мне с каким-то упрямым вызовом на лице: «Вот не отдам тебе, и ничего не случится» — и только на прощанье пробормотал угрюмо:

— Я не сообразил… отвык… но я исправлюсь… Буду соображать.

Сзади с тоскливым, «ночным» воем приближался троллейбус. Если побегу, успею к остановке. Но сделала совершенно неожиданное — повернула назад.

Окно горело.

«Не может быть, не может быть, я ошиблась. Окно не должно гореть».

Это была загадка. До сих пор загадка: ошиблась ли действительно, или он гасил, а потом зажег вновь, или уходил и вернулся, или… у него был кто-то. Например — Альбина.

Теперь я знаю, что любой вариант был возможен, а тогда ворвалась в автоматную будку, моля об одном: только бы не съел единственную двушку зазря.

— Я почему-то был уверен, что придешь.

Первые слова, когда помогал снять пальто.

— Я ненадолго… буквально на полчаса.

— От тебя пахнет водкой, ты пила?

— Немножко. Совсем чуть-чуть.

На кухне пирожное в сальной бумаге. Запотевшее от уставшего кипеть чайника окно. Заварка в пакетиках. Агафонов очень бледен, болезненно-бледен, мешки под глазами. Мой неинтересный бессвязный рассказ о прошедшем дне, о каком-то дедушке, который пришел без пятнадцати пять, чтобы быть первым, а в шесть его оттеснили парни, спешащие к началу смены. Дедушка плакал, и мы его утешали, говорили, что он все равно считается первым.

Агафонов молчал, смотрел тяжело: ни улыбки, никакой другой реакции. Молчание. Я поднялась.

— Спасибо. Извините, что ворвалась так поздно.

Сидел расслабленно, опустив плечи. Загораживал дверь из кухни. Потом поднялся тяжело, сделал шаг, взял за руку.

— Пойдем?

— Куда? — глупо спросила я.

— В другую комнату.

«Как? Так просто. Уже сейчас? Только перейти в другую комнату!»

— Идем!

«Как сказать, что надо мне домой? Уже ночь. Что боюсь. Что первый раз. Нельзя. Испугается. Рая говорила, что мужчины ужасно боятся такого варианта. Как кружится голова! Не надо было пить водку, не надо было приходить сюда».

— Я сама.

Мне стыдно моей застиранной комбинации, хлопчатобумажных трусиков.

— Я сама.

Что он бормочет, прижимая все сильнее и сильнее, возясь с застежкой лифчика.

Перешагни, переступи, перескочи,

Пере — что хочешь…

Потом были его руки, как будто десять очень нежных рук, и боль, и тихие, шепотом, просьбы.

А потом стоял голый возле окна и вдыхал воздух из форточки, а я кипятила чайник для горчичников.

Потом полусидел в постели, подушки под спину, под голову, махровое полотенце как шаль. Круговые горчичники, по всем правилам. Много раз ставила маме, научилась.

Я в ванной среди чужих вещей пыталась найти вату. Нашла в зеркальном шкафчике на стене.

Потом стирала простыню, сначала в холодной воде, потом в теплой. По всем правилам. Мокрое пятно расплывалось вширь, и уже бессмысленно было отделаться тем, что называется «застирать». Пришлось постирать всю простыню, ничего страшного. Страшнее вернуться в комнату, взглянуть на него. Только больно. И страшно, что будет ребенок. Как спросить, обязательно ли будет теперь ребенок?

Спросила, когда снимала со спины горчичники. Очень широкая спина, много на ней листочков уместилось. Очень широкая шея, багровая от самого главного горчичника.

Агафонов молчал. Я повторила вопрос.

— Не будет, не будет, — неожиданно раздраженно ответил он, — не бойся. Но вообще-то с кем-нибудь посоветуйся на будущее.

Агафонов не стал удерживать меня. Ему хотелось остаться одному, хотелось вернуться в постель и уснуть. Он без конца зевал прерывисто, широко раскрывая рот. Поблескивали золотые коронки. И хотя я тогда не знала еще, что такая зевота — признак сердечной болезни, не обиделась. У него было бледное, опавшее лицо, даже нижние веки как-то оттянулись, сделав его похожим на Таниного сенбернара.

Простились неловко, торопливо, избегая смотреть друг на друга. Лифт тянулся вверх томительно-долго.

— Ты позвони завтра, — сказал в последний момент, когда уже открыла решетчатую дверь.

Была мысль успеть на метро, сэкономить десятку, которую сунул неловко «на дорогу». На эту десятку завтра могла бы купить новые колготки. Стрелки часов на пустынном проспекте вселили ужасный страх. «Что будет дома?!» и «Со мной произошло непоправимое!».

Подъезжать к подъезду не стала. Вдруг мама на улице поджидает, с нее станет, а я на такси. Решила проскочить двором.

Темнота, светятся зловещим предупреждением лишь наши окна, и Танино багрово, потому что шторы задернуты.

«Ах, если бы можно было сейчас к ней! Как я этого хочу! В дом, где месяцами не вытирается пыль. Где повсюду разбросаны хорошие книги. Где можно обо всем… Где свобода. Почему у меня нет свободы, почему я так завишу от всех. Почему сердце сжимается страхом. Ведь я же иду в родной дом…»

Что это? В углу прислонилась маленькая темная фигура.

Что это? Чьи-то рыдания.

Мне нет дела, мне надо скорее домой.

— Вам плохо? Вам помочь?

И когда подошла, узнала нелепую, до пят расшитую афганскую дубленку.

— Таня! Танечка, что случилось? Почему ты здесь, почему плачешь?

Прижалась лбом к водосточной трубе, плечи трясутся.

Я оттаскивала, умоляла: «Идем, я тебя отведу, ты все расскажешь».