Я хорошо помню, как впервые мало-мальски всерьез клеил девушку – это было на фильме «Большеногий и Хендерсоны»[1]. Сомнительного качества жвачка для подростков, снятая Уильямом Диаром, который, видно, не наигравшись, вернулся несколько лет спустя с «Ракетчиком», неудобоваримой историей о супергерое.

Так вот, я впервые клеил девушку, и было это где-то в середине 80-х, в ту пору, когда мои ровесники осваивали первые видеомагнитофоны, громоздкие коробки, близкие по устройству к посудомоечной машине, и первые, только что появившиеся видеоклубы, сказочные оазисы для начинающих вырожденцев, каковыми мы были.

Счастливых обладателей видеомагнитофона в ту пору – по пальцам пересчитать. Это было в новинку, стоило дорого, только родители, начисто лишенные чувства реальности, могли позволить своему чаду такое баловство – выкинуть сумму, равную тысяче евро, на технику, всего значения которой в то время еще никто не понимал… То есть не понимали родители, но их дети, взращенные на телевидении с его жалкой горсткой каналов и одной дистиллированной водичкой в программе, – дело другое. Для этих детей видео было все равно что мир, вдруг открывшийся человеку, просидевшему первые пятнадцать лет своей жизни взаперти. Ведь мы конечно же жаждали не комедий, не «кино про любовь», не всех этих официальных слюней, что шли в кинотеатрах и по телеканалам, бдительно охраняемым цензурой. Мы до дрожи в руках, как самые настоящие наркоши, жаждали запретного, грязного, круто замешанного, гнусного, рвотного, такого… такого, чему, быть может, и названия нет. Мы жаждали кино, до того страшного, что не найдется слов описать, такого кино, которое – хотелось бы, если возможно, – сделает из нас мужчин. В этом плане, надо признаться, работы было непочатый край: мы находились на том неблагодарном этапе взросления, когда лицо обсыпано прыщами, вытянувшееся тело становится тощим и нескладным, как у насекомого, а отношения с девушками сводятся лишь к переглядываниям украдкой да бесконечному самоублажению на ночь.

Видеоклуб был для нас почти экстремальным спортом: мы соревновались, добывая фильмы, в количестве откровенных сцен, грязных подробностей и – что, ясное дело, ценилось дороже всего, – голых девушек. Разумеется, дальше этого наше понимание не шло. С точки зрения политики нам было невдомек, что эти фильмы – пощечина «хорошему вкусу», политкорректности и обществу в целом, – подлинные рассадники анархии. А с точки зрения секса до нас еще не доходило, что зрелище отрубленной ноги может, если следовать извилистыми путями, которые указывает нам психоанализ, оказаться столь же благотворным, как ночь любви.

Из той благословенной для формирования внутреннего мира поры я помню несколько глобальных потрясений, оставивших следы, которые при мне и по сей день, подобные шрамам, украшающим мужчину. Помню «Подозрение» Дарио Ардженто, темную картинку, скверное качество записи – цвета были искажены, кровь то густо-черная, то неправдоподобно оранжевая. Помню музыку из «Гоблинов». Помню мой первый rape and revenge[2] Уэса Крейвена «Последний дом слева» и его же «У холмов есть глаза». Это было самым желанным откровением для наших незрелых умов: все возможно, все дозволено, все показуемо и, главное, ничто не наказуемо.

Разумеется, не все было одинаково хорошо. Были и скверные актеры, и негодные сценарии, и провальные спецэффекты – но попадались и шедевры, спасавшие жанр. «Техасская резня бензопилой», «Ад каннибалов», «Зловещие мертвецы», «Рассвет мертвецов», «Токсичный мститель», «Живая мертвечина», «Хэллоуин», «Нечто», «Хромосома 3», «Оно» – эти фильмы, зачастую малобюджетные, снятые без комплексов, но с душой, принесли нам больше пользы, чем все на свете лекции по истории искусства.

Как раз в то время определились законы жанра и его границы: слэшер[3] с вереницей туповатых футболистов и грудастых девушек-нимфоманок, фильмы о живых мертвецах, которых Том Савини выкрасил в небесно-голубой цвет, снятые в Италии мафиози-эротоманами фильмы о каннибалах, фильмы о поборниках справедливости (несправедливо снискавшие репутацию фашистских), фильмы о бандах (хвала «Классу 1984 года» и «Ночным воинам», преподавшим нам азы жизни в обществе), но жанром номер один, абсолютным жанром все же был и остается survival[4].

Survival – это было жизненно. Жизненно и поэтому страшно. И потом, это завораживало, мы как бы открывали всякий раз простую истину – простую, но основополагающую для человеческой природы: зло существует, и… у него хороший вкус.

Меня и по сей день завораживает этот жанр, ничуть не устаревший – хоть он и пережил необъяснимый спад между 80-ми годами и началом 2000-х. Классическая схема обладает устрашающей силой простых вещей: группа молодых людей (или, реже, не совсем молодых), выходцев из городской среды, стереотипные характеры (красавчик, слабак, девушка…), каникулы, отъезд на отдых, момент «перелома», когда веселье вдруг сменяется нарастающей тревогой (парень, играющий на банджо в «Избавлении», сцена в баре в «Волчьей бухте», сцена в ресторане в «Беспечном ездоке», голосующий на дороге в «Техасской резне бензопилой»…). А затем, разумеется, встреча со злом, воплощенным в людях из глубинки, и гибель всех горожан – иногда, правда, выживает один, априори самый слабый, но «раскрывшийся» по ходу действия.

Можно, наверно, долго говорить о символической наполненности жанра: встреча молодежи, – энергичной, свободной, счастливой и беззаботной, – с реакционными и консервативными силами, которые без жалости и совести ее истребят… но я боюсь наскучить. В этом небольшом предисловии я хочу лишь порадоваться возрождению жанра как в США (с расцветом фильмов серии Б, зачастую недурно сделанных), так и в Европе: в Англии Кристофер Смит подарил нам «Крип» и «Изоляцию», а Нейл Маршалл – знаменитый «Спуск». Во Франции можно лишь снять шляпу перед ремейком «У холмов есть глаза», на диво смело снятым Александром Ажа. Во Франции же «Шайтан» Кима Шапирона позволяет предречь этому молодому режиссеру большое будущее. Survival ухитрился возродиться даже в Бельгии: великолепная картина Фабриса Дю Вельца «Голгофа» поистине заслуживает, чтобы ее отметили нерабочим днем.

Итак, всем, кто задастся вопросом, с какой стати мне вздумалось написать подобную книгу, я отвечу: просто ради собственного удовольствия и в знак любви.

Эд смотрел в окно.

День был чудесный. Солнечные лучи отвесно падали вниз сквозь ветви деревьев.

Голова болела.

Эд всматривался в блики на воде.

Он пытался понять, как блики складываются в узоры. Но они двигались слишком быстро.

Вот поэтому у него и болела голова.

Этажом ниже Тина сидела в кресле.

Она смотрела какую-то мудреную игру по телевизору.

Вообще-то она ждала сериала.

Очередной истории про старую даму, которая разгадывает всевозможные загадки.

И тут послышался шум.

Тот самый шум.

Тина зажмурилась у телевизора. Она не хотела, чтобы это начиналось снова.

Каждый раз – одна морока. То устроить, другое уладить…

Но, открыв глаза, она поняла: началось.

Перед ней стоял Эд.

– Опять начинается, – сказал он.

– Знаю, – ответила она.

Патрис ждал уже добрых полчаса, когда остальные соизволили появиться. Эти полчаса ожидания на паркинге перед запертой на ключ старенькой «тойотой» испортили ему настроение, и, когда остальные наконец появились, его так и подмывало сделать какое-нибудь язвительное замечание, чтобы дать им понять, что он не пустое место, не «пятое колесо в телеге» и что, в конце концов, жить в дачном доме задарма они будут благодаря его, Патриса, тетке. Но ему понадобилось отлить. Так понадобилось отлить, что живот заныл. И вот, как раз перед появлением остальных, он окинул взглядом пустой паркинг, подумал, что университет 1 июля как вымер, обалдеть просто, и отлил на колесо «тойоты».