Словом, любовь их все еще существовала как бы в бараке, обнаруживая связь поколений.
Так происходило каждую ночь, иногда и два раза за ночь, поначалу и три, и даже не обязательно ночью – если обстоятельства благоприятно складывались днем.
При таком абсолютном забвении каких-либо мер предупреждения беременности ребенка у них не получалось. Сергей, конечно, не знал историю своего рождения, не то обязательно подумал бы, что и тут есть некая таинственная закономерность – при своем суровом математическом образовании он был отчасти склонен к мистическим объяснениям жизни. Но у молодых Кузнецовых ребенка не получалось решительно, и никакие советы бедной Марии Яковлевны Коган, давно истлевшей на поселении под Карагандой, не помогли бы. Потому что и без этих советов новое поколение Кузнецовых принимало любые, самые невообразимые позы, в том числе, конечно, и ту, благоприятную для зачатия, даже не придавая значения ее простонародному неблагозвучному названию, – а ребенок не получался.
Страдали от этого только старики, особенно Георгий Алексеевич.
Главная тайна и гордость этого семейства состояла в том, что Шаповаловы были из дворян. Никаких чувств, узнавши это, Сергей не испытал, но понял, что это знание – серьезная часть мира, в который он попал. И при любом повороте в эту сторону любого разговора делал почтительное лицо. Дворяне Шаповаловы были настоящие. Отец Георгия Алексеевича рано дослужился до статского генерала по почтовому ведомству, в революцию быстро от голода помер. А сам Георгий Алексеевич еще мальчишкой понял, что о дворянстве надо забыть раз и навсегда, никуда не лезть, жить тихо и незаметно – тогда, может, не истребят. Учиться дальше, чем на мастера-электрика, даже не пытался, от вступления в партию как-то удачно уклонялся. Всю войну прошел в ремонтной мастерской бригады тяжелой артиллерии, а после войны как устроился в только что организованный институт, так с тех пор и никуда. Портрет его висел, конечно, на доске почета, и на этой фотографии дворянство явно проступало и в чертах, и в выражении лица, но кто же разглядывает фотографии на досках почета… А первый отдел режимного института дворянство тов. Шаповалова не то чтобы просмотрел, а значения ему, видимо, не придал: у государства теперь были другие главные враги – евреи, например, прежде заслуженно считавшиеся этого революционного государства опорой, а теперь сделавшиеся сионистами…
Что до Варвары Артемьевны, в девичестве Гарт, то она была и вовсе поповская дочка. Отец ее, как положено младшему в большой мелкопоместной семье давно обрусевших немцев, пошел в священники. Был рукоположен некстати в начале четырнадцатого, неожиданно – уже творилось во всех сферах жизни один Бог знает что – получил приличный приход в ближней слободе… Но тут загремела Германская война, и попа с немецкой фамилией добрые прихожане несколько раз собирались бить, однако до поры до времени обошлось – пока все не рухнуло окончательно, и покатилось, и разлетелось… Отца Артемия застрелили на паперти, куда он вышел благословлять буйную молодую толпу, надеясь усмирить ее, перекрестя, – но уж конечно, застрелили не за то, что из немчуры, а как попа, наемника помещиков и буржуев. При этом семейство его небольшое – вдову и троих девочек-погодков – почему-то не тронули, возможно, бабы не разрешили: матушка была единственная на всю слободу и при этом первоклассная акушерка. Старших девочек сыпняк прибрал, а Варя выжила, и уже в восемнадцать – как-то просочившись в медицинский техникум – приняла от матери всю брюхатую клиентуру. В священнический дом после второй войны и пришел в зятья Георгий Алексеевич, в доме этом тогда еще немногое изменилось – только иконы, обернутые рогожей, были прибраны подальше, в подпол. Дом понемногу подновили, провели свет, воду, завели привозной газ в баллонах… И жили себе, пока не продолжил традицию приймаков Сергей. Времена были новые, но Шаповаловы привычно всего опасались – при этом гордились всем, включая уцелевшие из поповской библиотеки энциклопедии, и ненавидели все, из-за чего гордиться приходилось тайком. Сергею – и то не в первый год – под большим секретом рассказали про шаповаловско-гартовское происхождение. И про деда-генерала, не только вынужденно, но и специально уморившего себя голодом, покончившего таким образом с собой из отвращения к новому подлому порядку. И про позорную страницу из жизни священнической вдовы, Ольгиной бабки, а Варвары Артемьевны матери, сошедшейся и зарегистрировавшейся – от страху, чтобы из дому с девчонкой не выставили и чтобы без хлеба не пухнуть, – через полгода после убийства законного мужа с каким-то уполномоченным по фамилии Мирский. Так что, может, поэтому-то дом и не отобрали. Мирского, ездившего по губернии с инспекциями насчет зерна, мужики вскоре благополучно сожгли в сарае ночью, но бывшая матушка осталась Мирской, никто ее не трогал, сделав вид, что забыли поповское прошлое повивалки. А после, когда пришел к ней в зятья фронтовик Шаповалов, и вовсе стали они обычной советской семьей, простыми советскими людьми.
Про все это рассказывалось вечерами, тихо, с мелкими подробностями и с непролившимися слезами застарелого злопамятства в глазах. Сергей скучал, Ольга сидела с непроницаемым лицом, можно было обнаружить в этом выражении и некоторую неприязнь, и обиду, но Сергей не присматривался, так что на кого обида и к кому неприязнь – оставалось неизвестным. Вообще Ольга, неразговорчивая от природы и по воспитанию, сделалась постепенно почти безъязыкая.
А старики страдали от того, что Шаповаловы и Гарты не продлятся во внуке или хотя бы внучке. И никакие профессиональные советы матери Ольге не помогали. Она уже поступила в институт и понемногу дошла до третьего курса самого девичьего факультета – вычислительной математики. При этом она не ушла и из лаборанток, получала какую-никакую зарплату, так что Сергей честно половину своего доцентского немалого заработка отдавал теще на хозяйство, а оставшееся спокойно прогуливал. Разве что на день рождения покупал жене какое-нибудь колечко, пользуясь знакомством с продавщицей из ювелирного отдела, да на Восьмое марта добывал духи «Клима» – пользуясь знакомством с другой продавщицей, из галантереи.
Так и шло, и шло, и шло.
И все бегал он в Дом ученых, не в КВН уже, конечно, да и отошел КВН, а просто посидеть в ресторане или буфете с приятными людьми из коллег, такими же тридцатипятилетними балбесами при ученых степенях и званиях. Рассказывали анекдоты, обсуждали последние новости – кому ВАК утвердил степень, кому отложили, кто к кому пошел в оппоненты… К середине вечера появлялись дамы – веселые и легкие в общении аспирантки, самыми быстрыми путями двигавшиеся в науку. Ехали к кому-нибудь из холостых всей компанией или двумя парами…
Натурально, Сергей советскую власть не любил, как не любили ее все его приятели и вообще все, кого он знал, – кроме разного рода парторгов и прочих активистов, с которыми общался вынужденно и сухо, да случайных каких-нибудь и не имевших в его жизни никакого значения людей. Например, партийных ветеранов из выездной комиссии райкома, разрешивших ему поездку в Болгарию, в Дом отдыха ученых, причем вместе с Ольгой. Никакой благодарности к этим полоумным старикам он не испытывал – еще бы они его не пустили, тоже, между прочим, активиста. На нем, между прочим, весь Дом ученых держится, в прошлом месяце самого Окуджаву привез с концертом, а в позапрошлом – молодого писателя Аксенова…
То, что сам он был активистом, не мешало ему активистов презирать и в партию не вступать ни под каким видом, ссылаясь на свою непреодолимую тягу к женскому полу, в связи с которой он опасается запятнать звание женатого коммуниста аморальной какой-нибудь историей. И его признания в парткоме выслушивали с пониманием, поскольку великий ученый, возглавлявший институт, сам был большим ходоком, почему и практиковалась в партийной организации научного заповедника моральная терпимость.
Через партком же – ну и, конечно, профком – купил он и свой первый автомобиль «Запорожец», и заменил его через два года вполне солидным уже «Москвичом-403». А потом даже и шикарной «Волгой» ГАЗ-24…
