На этом месте и прежде размышления Сергея Григорьевича Кузнецова о прошедшей жизни всегда прерывались, начинали сбиваться, как-то бурлить и в конце концов переходить просто в плохое настроение. И во сне произошло то же самое, от чего он сразу проснулся.
Он был в палате по-прежнему один. Капельница, видимо, исчерпалась – во всяком случае, иголки в его руке не было, а стойка с бутылкой, укрепленной вниз горлышком, исчезла.
Настроение испортилось еще во сне и теперь ничего не оставалось, как продолжить раздумья о неприятном.
История взаимоотношений Кузнецова с женщинами на поверхностный взгляд была не слишком оригинальна: он был долго и несчастливо женат, при этом имел любовниц, иногда одновременно двух и даже трех, бывали и мгновенные случайные связи… И черт его знает, чего только не бывало. Однако, в отличие от многих, он в разгар этой своей активной деятельности иногда вдруг задумывался – что же это?! Зачем? И это вот любовь? Вряд ли… Он вспоминал свое детство-«рогатку», когда ко всему, что связано с так называемой любовью, он испытывал доходившее до тошноты отвращение, и признавал, что был тогда прав. Теперь на собственном опыте он убедился, что в так называемой любви есть много барачного, гнилого, осклизлого, причем не только в физических проявлениях, но и в душевных. Однако, увы, отвращение ушло вместе с детством и ранней молодостью и сменилось бешеным, неудержимым интересом, неутолимой жаждой.
В конце концов он понял, что происходит: именно неутолимость жажды и доказывала, что никакого множества женщин он не знает, а знает одну только Ольгу, всегда молчавшую, холодную и еще более безразличную ко всем, кроме себя, чем он. Долгая совместная жизнь двух очень разных людей, но одинаково равнодушных друг к другу и ко всем окружающим привела к разным результатам. В ней зародилась, выросла и пожрала всю несчастную женщину тихая, непоколебимая ненависть; в нем же не стало вообще никаких чувств, даже ненависти, – он просто перестал чувствовать, а только ощущал.
Не развелись они потому, что Ольга боялась остаться без объекта ненависти и, прямо скажем, без источника средств. На его доцентские, а потом профессорские заработки жил весь дом: она сама, сделавшая карьеру лишь до младшего научного, и двое ее родителей-пенсионеров, в новые времена уже открыто, поскольку не запрещалось, гордившихся своим благородством и на Сергея смотревших с выражением холодного недоумения. Вероятно, они сильнее других чувствовали все никак не выветривавшийся из него барачный дух. А он со своей стороны как-то не решался оставить этих высокомерных людей их судьбе, не мог собраться с силами все изломать и забыть, перестать ужинать в неприязненном молчании, перестать чувствовать наплывающую со стороны Ольги ненависть, перестать обманывать ее, в конце концов.
Главное же – он никак не хотел уйти ни к кому из многочисленных и утверждавших, что любят его, женщин. На мгновение он поддавался, верил, уже секунда оставалась до бесповоротного решения, уже собирался вечером все сказать жене и уйти – но приглядывался к возлюбленной и с ужасом обнаруживал и в ней Ольгу… И остывал к ней мгновенно.
Так и жили – десять лет, двадцать… И у всех женщин было лицо Ольги. И лицо это делалось все более равнодушным и чужим, но другого лица не было нигде и ни у кого.
Наконец он с этим примирился – другой женщины, кроме Ольги, не будет, хоть все человечество перебери. И тут же все исчезло, тяга и жажда иссякли, он вообще потерял к женщинам интерес и удивлялся, что они интерес к нему сохранили, искренне удивлялся. Какой интерес? К чему в нем? Кой чёрт?! Если нет безумной, безрассудной любви и нет прямого расчета, как у Ольги, то на что он им? Чего они в нем ищут?..
Тут же и произошло еще одно событие, столь же непредсказуемое еще за месяц, как за год до того было непредсказуемо наступление его любовного бессилия: Ольга ушла.
К этому времени Георгий Алексеевич и Варвара Артемьевна уже давно померли в один месяц, оставив дочери неожиданное наследство. Советская власть, которой они всю жизнь боялись, померла еще раньше них, а при свободе нашлись у Шаповаловых родственники за границей, вот что. Кто бы мог подумать, что такое можно было скрывать от первого отдела! А вот поди ж ты, скрывали…
Варвара Артемьевна, преодолев так и не изжитый до конца страх, открыла стране и миру существование кузена в парижском пригороде, где вообще было много русских первой эмигрантской волны, их детей и внуков. Там старший двоюродный брат подмосковной домохозяйки служил по родовой традиции священником в местной православной церкви, на вид ничем не отличающейся от окружающих французских обывательских домиков, только возвышался над крышей маленький, не сразу даже заметный купол с православным крестом. Прихожан в храме было человек восемь-десять, все такие дряхлые старики, которым непосильно сесть в электричку, доехать до вокзала Сен-Лазар и пройти минут за пятнадцать-двадцать неуверенным стариковским шагом на рю Дарю, где стоит огромный и торжественный собор Александра Невского. Вот для этих немощных отец Василий Гарт и служил трижды в неделю, по средам, пятницам и воскресеньям. Семьи у него не было – бездетная матушка, в девичестве Голицына, умерла молодой, и отец Василий вдовствовал и готовился вскоре отправиться по той же дороге, по которой ушла не забытая еще супруга.
С ним установилась у старших Шаповаловых регулярная переписка, а иногда случались и телефонные переговоры. Французский брат предварительно предупреждал в письме недели за три: «Буду телефонировать такого-то и во столько-то по вашему времени…» – и точно в назначенный час в трубке раздавался его приятный, по каким-то непонятным признакам очевидно не советский голос…
Старики Шаповаловы долго собирались поехать, повидаться с родственником, который настойчиво, каждые полгода присылал как следует оформленные в префектуре приглашения, да так и не собрались. Само понятие «заграница» вызывало у них почти суеверный ужас. Георгий Алексеевич, заслышав звонок из Франции, уходил в другую комнату – если спросят, он ничего не слышал, а Варвара Артемьевна, в конце концов, подписку насчет контактов с иностранцами не давала, безответственное лицо – пусть она говорит… Да и денег такая поездка потребовала бы немалых, которых у стариков, конечно, не было, поскольку все накопления исчезли вслед за властью, которую они вечно ненавидели и боялись. А у зятя просить не хотели, он же как-то не соображал предложить.
При этом жили они в квартире, которая формально принадлежала Сергею: избу их снесли, когда строили при институте олимпийский стадион в конце семидесятых, и на четверых дали трехкомнатную квартиру в Москве. Учли ветеранский статус Георгия Алексеевича, но прежде всего, конечно, большую научную и особенно общественную работу Кузнецова – уже доктора и профессора, а также заместителя председателя совета Дома ученых и депутата городской думы от демократов. Он же и стал ответственным квартиросъемщиком. С этим старики в конце концов примирились, но не до конца, деньги же у зятя просить категорически не желали и одну целую пенсию – Георгия Алексеевича – вкладывали в хозяйство, чтобы не быть нахлебниками, только вторую, Варвары Артемьевны, совсем маленькую, по старости, оставляли на свои небольшие нужды – большею частью на свечки в восстановленном и открытом для служб храме Благовещения, в котором раньше был институтский студенческий клуб, где юный Сергей когда-то провел немало веселого времени…
К слову, это удалое веселье в оскверненном храме Сергей Григорьевич числил теперь среди самых постыдных моментов своей биографии – каких и без того насчитывал немало. Чего ж не стыдиться, когда сил на один только стыд и осталось.
В общем, поехала к двоюродному дядьке в гости Ольга. Взяла большой отпуск за свой счет – младшего научного отпустили с удовольствием, всё одним сотрудником, ждущим по четыре месяца зарплаты, меньше – и поехала. Купила в круглосуточном ларьке две разрешенных баночки сомнительной икры и бутылку водки, съездила, учитывая профессию родственника, в Троице-Сергиеву лавру и там купила картонную иконку с ликом святителя Василия Великого, терпеливо собрала все визы, взяла билет в прямой парижский вагон через Бельгию, много дешевле, чем на самолет, – и всё.
