До чего же было тепло, хорошо, весело в пансионе! Опять грянули морозы, опять школы закрыли и не ходили поезда, а здесь большая железная печь посередине комнаты распространяла божественное тепло. Только и забот было, как дождаться обеда, ужина, полдника, гадать, что будет на ужин.
Весна приближается, а с нею и матура, так называют эти экзамены чехи латинским словом (матура — зрелость). Но я ничего не делаю.
Мое преступное безделье на фоне приближающихся экзаменов удивляло и интриговало многих.
— Когда же ты начнешь заниматься? — спрашивали приятельницы, и вскоре наиболее любопытные стали глазеть на меня, как на чудо: ведь те, кому угрожали экзамены, не расставались с учебниками ни днем ни ночью — бледные, они бродили как сомнамбулы, бормоча свои биномы Ньютона и прочую математическую ересь вперемежку с именами чешских просветителей: Ян Амос Коменский родился в Гавловицах… Ян Колар родился в Мниховицах… Неужели так важно, в какой деревушке родились эти славные мужи?
В моей же голове образовалась каша из просветителей, их произведений и деревушек, в которых они родились. Причиной же моего безделья было твердое убеждение начать зубрежку только непосредственно перед экзаменами: ведь если бы я начала раньше, то успела бы все забыть — даже математику я должна была зубрить наизусть, так как ничего в ней не понимала.
За две недели до матуры наш восьмой класс распустили, выдали по 30 билетов по каждому предмету, и я принялась за зубрежку. Меня, главное, пугали два предмета — математика и чешский язык, и, забросивши все остальные, я кинулась на них. Еще заранее Таня Варламова написала для меня шесть чешских сочинений на тему разных произведений чешских классиков, — прошел слух, что одно из них обязательно будет на письменном экзамене. Плохо понимая содержание, не зная смысла некоторых слов, я несчетное количество раз переписывала каждое это сочинение со всеми закорючками на буквах, со всеми «мягкими» и «твердыми» чешской замысловатой орфографии. Со слепым доверием я настолько добросовестно вызубрила эти шесть сочинений, что, если бы хотя бы на миг переставила бы какое-нибудь слово, я бы уже не знала, как быть дальше… Я вызубрила все доказательства математических формул, ничего в них не понимая.
И вот настал первый день письменных экзаменов — сочинение по русскому языку, — вот уж чего я совсем не боялась, даже наоборот, с удовольствием предвкушала, как я им всем — кому всем? — докажу, что не одной математикой жив человек!
В гимназии с этого раннего утра царило оживление: принаряженные девушки, в отутюженных формах, в кружевных воротничках, толпились с гимназистами — черные их косоворотки выглядели особенно торжественно. У каждой девушки в руке была ветка сирени.
Сочинение получилось, наверное, хорошее, так как я потом слышала, что его как-то отметили в анналах гимназии, что о нем говорили учителя как о лучшем.
На другой день был письменный чешский. Перед экзаменом ко мне подошел наш учитель-чех и пошептал, чтобы я села подальше от кафедры инспектора: тогда он сможет подходить и незаметно указывать мне на ошибки. Но когда объявили, что тема как раз одна из тех вызубренных шести, я демонстративно уселась за первым столиком, прямо перед носом у инспектора. Как живые передо мной встали вызубренные фразы, стройными рядами выстроились все нужные закорючки, и никакие коварные языковые ловушки не могли поколебать железной уверенности, с которой, не поднимая головы от бумаги, я строчила свое сочинение «Клад» по балладе Эрбена. Недоумевающий учитель раза два подошел и заглянул, как я пишу, не увидел ни одной ошибки и больше уже ко мне не подходил.
Потом была письменная латынь — большущий перевод из «Метаморфоз» Овидия. Я неплохо понимала латинский язык из-за его сходства с итальянским — бывали, однако, смешные казусы, когда, понимая в данной фразе каждое слово, общий смысл из-за плохого знания грамматики я совершенно искажала… Благоразумно усевшись недалеко от Тани, я по чуть заметным ее знакам догадывалась о своих превратных умозаключениях и в три счета все направляла в нужное русло — умному только подскажи!
Итак, письменные благополучно позади, но вот устные!..
Вот за большим столом, покрытым зеленым сукном, рассаживаются члены экзаменационной комиссии — все учителя во главе с директором и свирепый инспектор Лакомый, который даром, говорят, носит такую съедобно-милую фамилию…
Ни жива ни мертва сижу я за партой — все чувства мои напряжены до предела. Мысль работает четко и проворно, когда называют первой — мою фамилию, и я подхожу к столу — перед нашим математиком Владимиром Антоновичем, столько раз видевшим меня плавающей или молчащей у доски, лежит горка билетов: там, значит, задача и теория. Я смотрю на эту кучу и вижу, что карандаш нашего грозного учителя как-то странно кружит над одним местом этой кучки… «Ага» — молнией блеснула догадка, и я твердой рукой беру ту сложенную бумажку, над которой кружил карандаш. Отхожу, разворачиваю… В глазах у меня потемнело — бесконечно длинная заковыристая задача! И мне кажется, что я вижу, с какого конца ее можно начать, — попробовать?.. Иду к доске и начинаю подставлять цифры, выводить формулы — получается какое-то огромное число, корень ни каким чертом не извлекается… Стерев его, я быстренько в уголке множу одно на другое какое-то выдуманное число и торжественно «извлекаю из него корень». Владимир Антонович, покряхтывая, подходит к моей доске и глядит на мои художества. Мне стыдно на него смотреть, но он молча отходит. Вот наконец и желаемый «ответ». Теория — бином Ньютона — мне не особенно страшен; кажется, я его выведу на чистую воду, ведь я даже словно вижу перед собой ту самую страницу из учебника, где о нем написано, надорванный уголок этой страницы.
К моей доске, видя, что я положила мел, подходит Владимир Антонович с инспектором.
— Расскажите ход задачи, Андреева.
Ясным и твердым голосом я рассказываю ход своих действий, инспектор вместе с Владимиром Антоновичем согласно кивают головами.
— Здесь у нее получились большие числа, она их сократила, — говорит учитель, инспектор кивает, а я думаю: «Милый, милый Владимир Антонович! „Сократила!“ — он же знает, как я сокращала…» — Вот, вы видите, задача решена правильно, теперь желаете теорию?
— Не надо теории, — вдруг говорит инспектор, — она так хорошо решила задачу, что избавим ее от теории!
И они отходят. Не чуя ног под собой, я отправляюсь за свою парту — только подумать, страшная математика позади, теперь мне сам черт не страшен, ведь я в первый раз решила самостоятельно задачу!
После небольшого перерыва нас опять загнали в класс — чешский язык! Перед тем как войти, ко мне приблизился наш учитель чешского и тихо спросил:
— Сколько билетов вы выучили?
Я по правде отвечала, что кое-как знаю три билета, остальные совсем не знаю, а из этих трех мечтаю получить первый… Он схватился за голову и запричитал, но когда я приблизилась к роковому столу, то повторился трюк с карандашом, — на этот раз карандаш свалился прямо на билет, лежавший немного в сторонке от основной кучки. Потом я играючи отвечала по истории о семейных делах Петра Великого. Честно говоря, я страшно все перепутала — какая жена у него была прежде, какая потом, какие дети… В тот момент, когда я твердила, что царевич Алексей был сыном Екатерины I, я почувствовала легкие толчки ногой рядом сидящей учительницы истории — она давала понять, чтобы я опомнилась и перестала нести чушь, но я, не переставая говорить, взглянула на нее, посмотрела на членов комиссии — инспектор о чем-то шептался с директором, и я поняла, что надо говорить не останавливаясь, ибо если я замолчу, то тут-то они и забеспокоятся. Я и говорила до победного конца, пока мне наконец не сказали:
— Очень хорошо! Можете сесть.
Так победно и кончились страшные экзамены. Я просто ликовала! Окончено учение в опостылевшей гимназии, и вот, наскоро со всеми простившись, я уезжала в Париж, к взрослой жизни, — может быть, там меня ждет счастье?..
