— У тебя есть теперь преимущество — дети не могут терпеть и не умеют принимать решения и ждать; взрослые могут. Ты тоже можешь и должна и, конечно, сделаешь это.

Глава IV

Я стала замечать перемену не только в себе, но и в других. Мне казалось, что беззаботность юности померкла во мне так же внезапно, как гаснет луч заката на стене, когда солнце уходит за горизонт и все предметы вокруг становятся реальными, обыденными и серыми. Если я повзрослела (а этот процесс представлялся мне не шагом к чему-то, а охлаждением и потерей), то, должно быть, это произошло и с моими друзьями. Поэтому когда я снова увидела Дики, случайно встретив его на Сент-Джонс-роуд, когда делала покупки, его обычная смущенно-глуповатая улыбка показалась мне совсем уже другой. Он словно бы сам понял ее подкупающее свойство, изучил ее воздействие и пользовался ею теперь сознательно, когда хотел понравиться.

— Ты в какую сторону? Я послоняюсь с тобой. — Это было знакомое школьное словечко, но за ним уже пряталась снисходительная усмешка взрослого, словно Дики сам понимал ее нелепость. — Давай корзинку. Мне не привыкать таскать ее для матушки, потаскаю и для тебя.

Мы шли по тротуару, то теряя друг друга, когда нас разлучала толпа, то снова шагая рядом.

— Как живешь? — спросил Дики.

Я ответила, что хорошо. Никаких особых перемен. А как он?

— Собственно, у меня есть кое-что новое. Я переменил работу. — Он рассказал мне, что работает теперь у музыкального издателя и очень доволен. В основном приходится выполнять работу конторщика, но пару раз ему уже поручали аранжировку народных песен. — Понимаешь, обычно до основной мелодии с трудом доберешься. Вот я и очищаю ее от всяких лишних звуков. Возможно, меня ждет будущее. — Он поднял глаза к небу. — Представляешь, я человек с будущим!

Я спросила его о наших общих знакомых. С ними как будто ничего особенного не произошло. Возьмем Платона учится второй год в Кембридже и, кажется, делает блестящие успехи.

— Бедняга так щедро делился своими мозгами, — заметил Дики, — что я был уверен, у него их совсем не осталось. До сих пор не могу понять, почему мы смеялись над ним. По части интеллекта он без труда может заткнуть за пояс любого из нас.

Поскольку в душе я считала себя гораздо одаренней Возьмем Платона, я промолчала.

Мы поднялись на холм. Был ясный холодный мартовский день. Со стороны Норткот-роуд до нас доносились выкрики уличных торговцев. На газонах перед домами бурую зимнюю грязь уже прорезали острые, как алмаз, ростки бирючины.

Я спросила, знает ли он что-нибудь о Лесли. Но Дики ничего не слыхал о нем; его никто не видел.

— Но я уверен, что он сделал сногсшибательную карьеру, — сказал Дики, имея в виду не столько реальные возможности Лесли, сколько его буйную фантазию. — Например, контрабандная торговля ромом или исполнение главной партии в опере «Риголетто» в Ковент-Гардене.

Он умолк, а затем сказал:

— Тебя, возможно, удивит это, но у меня есть подружка. — Это была наша фраза, фраза нашей молодости. В наше время мы не говорили «девушка», «дама сердца» было слишком старомодно и буржуазно, «женщина» — вульгарно, а «барышнями» мы величали женщин под пятьдесят лет.

Я попросила его рассказать мне о ней. Жизнь — это цепь неожиданностей, и иногда бывает очень трудно придерживаться принятых решений. Нежданным зимородком вдруг сверкнет надежда, в сущности не сулящая ничего. В те дни любой чужой роман, каким бы далеким он ни был для меня, мог взволновать и тронуть меня, даже заставить чего-то неразумно ждать. Каждый вечер, ложась спать, я уверяла себя, что мне повезло и, хотя я еще очень молода, жизнь моя устроена. Меня не ждут теперь никакие неожиданности. Мое влечение к Нэду растет; нам хорошо вместе. К тому же я сознавала свой долг по отношению к Нэду и даже гордилась им. Позднее, когда поправятся его дела, у нас будут дети. Так тихо, незаметно, довольная всем, в кругу семьи, я доживу до старости. Я понимала, что должна быть благодарна судьбе. Но в двадцать лет легче сознавать необходимость быть благодарной, чем испытывать благодарность. Я презирала себя за не покидавшее меня чувство внутренней неудовлетворенности и успокаивала себя, что это пройдет.

Дики хотя и был на этот раз необычайно разговорчив, не смог, однако, ничего мне рассказать о своей новой подруге, кроме того, что познакомился с ней на работе, ей двадцать два года, и зовут ее Баба, имя, он согласен, довольно нелепое.

Я спросила, насколько все это серьезно.

Он посмотрел на меня взглядом деревенского простака, поковырял носком ботинка тротуар и улыбнулся куда-то в сторону.

— Ты же знаешь меня. Я не силен в вопросах любви. Но все же мне бы хотелось знать твое мнение о ней.

Мы стояли у моего дома. Я внезапно почувствовала себя совершенно самостоятельной и вольной поступать, как мне хочется, особенно когда речь идет о таких безобидных желаниях, как это, и потому сказала:

— Приведи ее к нам. Например, в четверг на будущей неделе. — Мне было безразлично, что скажет Нэд. Эти времена уже прошли, и могу же я, в конце концов, приглашать к себе своих друзей.

— А что скажет он? — Дики всегда почему-то избегал называть Нэда по имени.

— Кто он?

— Ну-ну, — улыбнулся Дики. — Сама знаешь, не притворяйся.

— Я приглашаю, кого хочу, — сказала я. — Нэду приятно, когда у меня бывают друзья.

Вечером, когда пришел Нэд, я сообщила ему как можно более независимым тоном, что на будущий четверг пригласила гостей. Но он почти не слушал меня.

— Делай как знаешь.

Ужин прошел в молчании. Я думала, что, несмотря на кажущееся безразличие, Нэд все же рассердился, но решила не обращать на него внимания, хотя в душе побаивалась. Однако опасения мои были напрасны. Когда, перемыв посуду, я вернулась из кухни, Нэд поднялся со стула, поцеловал меня в щеку и сказал:

— Надень-ка пальто, мы немного пройдемся.

Был ясный и холодный вечер. Звезды густо усеяли небо над пустырем. Нэд обнял меня за талию; он давно уже не делал этого.

— Дружище, — сказал он наконец. — Боюсь, что мы сели на мель.

Я испугалась.

— Что случилось? — (Я уже все поняла, но надеялась, что сползание вниз будет долгим, в сущности бесконечным, и с ним вполне можно будет смириться, даже привыкнуть, как к плавному спуску с пологого холма.)

— Несмотря ни на что, я все еще надеялся, — сказал Нэд. — Поэтому не хотел тебя огорчать. Тем более, — добавил он с горьким упреком, показавшимся мне сейчас неуместным и поэтому не тронувшим меня, — что знаю, как мало ты веришь в меня. — Черты его лица заострились при холодном свете звезд. Я видела, как двигался у него на шее кадык. — Но больше нам не продержаться.

Я спросила, что будет дальше.

— Я виделся сегодня с отцом. Я надеялся, что он поможет мне продержаться еще какое-то время. Черт побери, ведь у него есть деньги! Но он отказал. Пришлось выслушать его условия. Гарриет присутствовала при разговоре, и, если отец что-либо упускал, она подправляла его. Я вынужден был принять их условия.

Мы стояли на большом голом пустыре, том самом, где, казалось, так давно я и мои друзья коротали теплые фиолетовые вечера. (Мой отец, проходя мимо этих предосудительных сборищ, с улыбкой приподнимал шляпу.) Нэд крепко прижал меня к себе, и теперь я уже не видела его лица.

Он сказал, что отец согласился взять его к себе в контору, однако не в качестве компаньона, а всего лишь помощником Финнигана. Отец будет платить ему жалованье, на которое мы сможем жить почти по-прежнему. Однако ничего лишнего мы уже не сможем себе позволить.

— Ловко придумано, не правда ли? Своего рода наказание. Трудно мириться с этим, когда тебе за тридцать. — И вдруг с ненавистью у него вырвалось: — Будьте вы все прокляты!

Когда ты связан с человеком, бывают моменты, когда ты с ним одно целое, даже если любви уже нет. И его обиды причиняют тебе не меньшую боль. Лишь обида за себя и за Нэда заставила меня обронить роковые слова: