Дом, где жил Лесли, был четвертым в ряду таких же шестикомнатных особнячков, с зеленой калиткой и изгородью из желтой бирючины.

— Давай представим, что это наш с тобой дом, — сказал Лесли. «Чай вдвоем и двое к чаю»… — тихонько пропел он, вставляя ключ в замочную скважину.

Но, увы, он ошибся, когда думал, что его матери нет дома. Не успели мы войти в душную маленькую прихожую, как послышался грозный окрик:

— Где ты был, глупая скотина?

Лесли вздрогнул и остановился.

— Конечно, в Ричмонде, матер, — крикнул он тонким срывающимся голосом. — Я говорил тебе. Куда мы всегда ездим.

Тяжело ступая, к нам вышла его мать, тучная, с багровым лицом и сверкающими от гнева глазами. Она только что сделала новую шестимесячную завивку, и голова ее напоминала войлочный колпак.

— А, это ты, Кр-ристина. Если вы к чаю, то опоздали. Что же касается тебя, Лесли, то я, кажется, пр-росила тебя пр-ривезти арфу отца из магазина. Ты сделал это?

Отец Лесли был арфистом в оркестре кинотеатра. Очень скоро ему предстояло остаться без работы, ибо в лондонских кинотеатрах уже начали демонстрироваться звуковые фильмы. Это был тихий неприметный человек с кроткими черными глазами, как на портретах Мурильо, и рыжеватыми волосами, которые ложились сзади прилизанными блестящими прядями, напоминавшими ласточкин хвост.

— Его новую ар-рфу. Ту, что он купил на свою страховку, когда сломал ногу.

Она повернулась ко мне.

— Что ж, входи, р-раз зашла. Почему ты не вдолбишь этой глупой свинье, что он должен слушать мать?

— Я собирался пойти за арфой! — в отчаянии завопил Лесли. — Поэтому мы с Кристиной и вернулись пораньше домой. Я собирался.

Его мать тем временем оттеснила нас в крохотную гостиную, где едва хватило места для троих.

— Еще бы! Попр-робовал бы ты не пойти. Ведь отец-то лежит со сломанной ногой! Шляться — вот все, что у тебя на уме. И все же ты у меня еще сущий телок, хотя и увиваешься за взр-рослыми девицами, — добавила она тоном унизительной материнской жалости.

— О, ма! — воскликнул Лесли и бросился наверх в свою комнату.

Я слышала, как он громко хлопнул дверью. За время нашего знакомства вот уже второй раз, не выдержав насмешек матери, Лесли убегал в свою комнату, и я знала, что теперь он плачет.

Голова моя разболелась не на шутку. Мне бы надо было тут же уйти, но меня удерживало чувство долга по отношению к Лесли и желание хоть как-нибудь помочь ему; даже если бы я любила его, я и то не могла бы испытывать к нему большего сострадания, чем сейчас. Между тем его мать не собиралась отпускать меня. Нашелся даже чай, который не совсем остыл. Я нравилась ей, как нравились все молодые женщины: они, по ее мнению, были все слишком хороши для ее сына Лесли и поэтому обладали в ее глазах несомненными достоинствами. Она налила мне чашку чаю и принялась развлекать беседой, которая постепенно вылилась в перечень недостатков Лесли. Ее материнское недовольство уходило корнями еще в те далекие дни, когда Лесли был младенцем и после соски неизменно срыгивал. Шотландский акцент, с которым она обычно говорила, почти исчез, и я даже усомнилась, действительно ли она провела юность в Шотландии. Лесли не подавал признаков жизни, поэтому после получасового выслушивания малоинтересных для меня воспоминании я наконец сказала его матери, что меня ждут дома.

Едва я отошла от дома шагов на пять, как увидела Лесли. Он шел мне навстречу, толкая пород собой низенькую повозочку, на которой стояла большая позолоченная арфа. Высоко запрокинув голову, Лесли с беспечным видом громко насвистывал. Когда он подошел поближе, я увидела, что лицо его было все еще опухшим от слез, однако улыбка, которой он меня приветствовал, светилась безмятежностью. Он остановился и резко дернул повозочку к себе.

— Надеюсь, матер не слишком заговорила тебя. Она сегодня невозможна, правда? — Он посмотрел на арфу. — Решил все же привезти эту штуку для патера, чтобы не было разговоров.

Два мальчугана на противоположной стороне улицы, увидев Лесли с арфой, весело захихикали. Лесли покраснел.

— Действительно, эта штука хоть кому придаст дурацкий вид, если, конечно, обращать на это внимание.

— Ничуть, — сказала я.

— Достоинство или есть у человека, или его нет. Если оно есть, тогда ему плевать, что бы он ни делал. «Мораль господ, мораль рабов», — как сказал Ницше.

— Лесли, — сказала я, — когда твоя мать сердится, она говорит с сильным шотландским акцентом. Она действительно родилась в Шотландии?

— По чистой случайности нет, — ответил он, вскинув брови и с важным видом посмотрев на меня. — Она родилась в Бангее[4]. Однако ее род берет начало от самих Стюартов, — добавил он, торжественно понизив голос.

— Сыграйте нам что-нибудь, маэстро! — пропел один из мальчуганов.

Лицо Лесли опять залилось краской.

— Пожалуй, отвезу эту проклятую штуку домой, а то матер совсем рассвирепеет. Никак не может забыть времена, когда у нас была прислуга.

Я проводила его до калитки. Лесли остановился и, подложив под колеса камень, закрепил тележку, чтобы она не катилась.

— Не повезло нам сегодня, малышка. Одним хорошим воспоминанием меньше.

— У нас будет следующая неделя, — сказала я в смятении, ибо твердо знала, что следующей недели не будет.

— Поцелуй меня.

— Только не на улице. Вдруг твоя мать…

— У матер доброе сердце. Если узнать ее поближе, она в сущности очень сентиментальна.

— Глупая свинья! — раздался окрик с крыльца. — Ты что же, хочешь, чтобы вся улица глазела на тебя, эдакий здор-ровенный балбес! Внеси ар-рфу в дом!

— Иду, — ответил Лесли.

Его мать скрылась в доме. Лесли посмотрел на меня; его бледно-голубые глаза умоляли не презирать его. Я обняла его за шею и крепко поцеловала, не обращая внимания на ехидное хихиканье мальчишек и на тележку с арфой, которая, соскочив с камня, откатилась в сторону и застряла в живой изгороди.

Лесли не сразу выпустил меня из своих объятий.

— Да, — сказал он важно, — ты способна быть преданной в любви. Ты из таких женщин.

Его мать забарабанила в окно, и я отправилась домой.

Глава II

Айрис Олбрайт следовало отнести к числу тех «лучших подруг», общества которых жадно ищут девушки неприметной наружности в порыве какого-то необъяснимого самоуничижения, кому не верят, кого ненавидят и кем все же непонятным образом дорожат. Она была неправдоподобно хороша собой; ей не пришлось пройти через период детской и отроческой угловатости, она всегда была восхитительно сложена и спокойно уверена в будущем. Айрис была тщеславной и жадной. Привыкнув к всеобщему восхищению, она не переносила, если хоть капля его перепадала кому-нибудь другому.

Наша дружба началась в первый год пребывания в школе. Это был также единственный год нашей совместной учебы. Я осталась в средней школе, потому что собиралась поступить на службу или, если у меня обнаружатся какие-нибудь необыкновенные способности, стать школьной учительницей. Айрис перешла в школу одаренных детей в Дулвиче, где скучные уроки занимали лишь первые часы, а все остальное время ученицы пели, декламировали, разыгрывали пантомимы или, одетые в пачки, разучивали па классических танцев.

Как все люди ее склада, Айрис жаждала поклонения в любом виде. Она хотела, чтобы младенцы улыбались ей, а собаки лизали ей руки. С двенадцати лет у нее начались невинные романы с мальчишками-школьниками, все еще бегавшими в коротеньких штанишках. Если не было мальчишек, она кокетничала со мной, прижималась к моей щеке своей душистой, пахнущей жимолостью щечкой и просила поклясться, что я никогда не променяю ее на другую подругу. По мере того как мы становились старше — теплыми летними вечерами мы уже прогуливались в парке с молодыми людьми, — мое рабское подчинение Айрис и страстное желание освободиться от нее возрастали в прямой пропорции друг к другу. Моим самым большим удовольствием было представлять себя у ее могилы горько скорбящей оттого, что такое нежное и очаровательное создание ушло из жизни так рано.