С конца 1984 года меня вызывали на заседание комиссии по Афганистану (эта комиссия была создана при Политбюро ЦК КПСС). Ее возглавлял министр иностранных дел. В свое время это был Громыко, а потом стал Шеварднадзе.

С 1985 года я работал в составе этой комиссии на постоянной основе, вплоть до вывода войск.

Кстати сказать, я оставался, а Наджибулла выезжал в отпуск к нам в Советский Союз в Крым.

Если говорить о Горбачеве, то, как только он стал генсеком, наши военные, конечно же, стали стимулировать политическое решение афганской проблемы. В результате шесть полков были выведены, у нас в Союзе практически родилась политика национального примирения. Она была поддержана Наджибуллой и его окружением. Это было в 1985 году, а войска оставались и при Горбачеве до 1989 года…

Мы-то постоянно продолжали помогать во всем, но решительных действий с нашей стороны не было. Решения и наши практические действия в 1989 году были позорными. Вводили войска мы на основании двухсторонних соглашений, а выводили с привлечением США и Пакистана по настоянию Шеварднадзе. Мое предложение было следующим: ликвидируем мы какой-то свой гарнизон, и зеркально ликвидируется на той стороне, на территории Пакистана какой-нибудь военный объект. То ли арсенал, то ли центр подготовки, то ли лагерь, то ли что-нибудь такое. Кстати, так исторически сложилось, что у нас было 183 военных городка, а на той стороне был 181 объект, так что это вполне приемлемо было.

Очень правильный вывод, что Афганистан, по сути дела, явился полигоном для испытания оружия и военной техники как для СССР, так и для США. Приобретался боевой опыт, происходила модернизация того, что там находилось.

Мы входили в Афганистан друзьями, находились там друзьями, уходили друзьями и остаемся таковыми. В этом никакого сомнения нет. Я летал в Афганистан уже после вывода войск. Был в Кабуле, был в Кандагаре, с переводчиком одним. Ходил к афганцам, встречался с губернатором… Как видите, я жив и здоров, вернулся оттуда, это непростой фактор.

А потом эти встречи с главарями банд в каких-то укромных местах, засекреченных, это тоже непростое дело, однако они не захватили меня заложником, хотя могли бы это сделать многократно и получить выкуп какой-то, да и сыграть на этом политически. Но они этого не сделали. Потому что среди афганцев есть очень много людей, которые реально и правильно оценивают ситуацию.

По моему мнению, в том, что произошло в первые годы нашего пребывания там, в том числе и при вводе, во многом повинен Бабрак Кармаль. Ведь он лучше знал свой народ, он лучше знал традиции и обычаи, он должен был подсказать, где имеются силы духовные, социальные, которые мы должны были использовать, чтобы умиротворить. Он же этого не сделал. Наоборот, он старался как-то подтолкнуть нас к действиям, больше и больше, чтобы себя оградить и создать условия безопасности для своей личной жизни…

Он очень неудачный лидер оказался. Он оказался позером, думающим только о себе. Секрета нет, он мог принять позу перед зеркалом и сказать: а чем я не Ленин?..

Он мог говорить, говорить, много говорить и ничего не делать, не решать никаких задач. У нас, кстати, тоже некоторые умели очень долго и пусто говорить, но совершенно не решать никаких задач.

О Бабраке как о лидере сложилось самое мрачное представление и сожаление, что совершена ошибка, что он был поставлен у руля.

Не могу судить, от кого конкретно исходила инициатива о вводе войск, говорить о ком-то с моей стороны было бы сейчас некорректно. Генеральный штаб патологически не переносил этого решения, но он был вынужден быть исполнителем или быть во главе исполнения этого решения. Политическое решение определило наши дальнейшие действия. Мы же выполняли поставленную нам задачу.

В 1978 году после переворота были сняты со своих должностей все командиры дивизий, полков и корпусов, которых мы готовили и обучили. Кроме того, в армии явно начали проявляться две группировки — «Хальк» и «Парчам». Мы стремились делать все, чтобы не было противоречий, и не принимать ничью сторону.

Вооруженные силы Афганистана в то время состояли из 10 пехотных дивизий, входящих в три армейских корпуса, трех танковых бригад, пяти авиационных полков, зенитно-ракетной бригады и артиллерийской бригады. Сухопутные войска насчитывали 180 тысяч, авиация 81 тысячу человек.

В Пакистане создавались лагеря для подготовки боевиков. Войска были разбросаны по населенным пунктам: уходили войска, уходила и власть. Почти сразу же после апрельских событий начались боевые действия. Прибыли советники для ускорения создания пограничных внутренних войск.

Откровенно должен сказать, что мы не знали о перевороте, даже посол, который в то утро вернулся из аэропорта и сообщил, что в том районе идет стрельба и выдвигаются танки. Я связался с танковой бригадой: «Куда танки вышли?» — «Танки вышли на Кабул, — говорит советник. — Ватанджар повел танковый батальон».

Постепенно был введен институт политработников. Прибыли советники-политработники, которые во главе с В. П. Заплатиным очень много сделали для поднятия морального духа афганских солдат и офицеров, улучшения бытовых условий, организации учебы и т. д.

Просьбы о вводе были неоднократные. О них я докладывал в Москву, информировал посла. Незадолго до ввода войск меня вызвали в Москву доложить о положении в афганской армии.

В Москве сначала меня заслушал Н. В. Огарков. На следующий день поехали в Кремль. На встрече присутствовали Устинов, Огарков, Андропов, Громыко, Корниенко, Пономарев.

Я не знал, что вырабатывается решение о вводе. Доложил о состоянии армии, изложил просьбы афганского руководства о вводе войск. Изложил свою точку зрения, что этого ни в коем случае нельзя делать. Не было той ситуации, которая обязывала бы нас удовлетворить эти просьбы. Ну, выслушали они меня, и я вышел, начали слушать Иванова. Что докладывал Иванов, не знаю.

Мы докладывали основные шифровки, согласованные, но ряд шифровок я давал без согласования и получил замечание от маршала Устинова: «Ну что у вас там за взаимоотношения: посол — одно, военный атташе — второе, а вы — третье».

Я говорю: «Товарищ министр обороны, у меня много источников, которыми я пользуюсь, чтобы дать информацию. Иногда они не соглашаются, или я не соглашаюсь с ними».

«Ну, вы уж там подружнее действуйте как-то…»

Андропов и Громыко просили дать характеристику Амину. Я доложил, что это волевой человек, очень работоспособный, к нашим советским людям и к Советскому Союзу исключительно хорошо относится, добросовестный, но в то же время очень хитрый человек. Были репрессии с его стороны, но это были решения, принятые совместно с Тараки. Тогда в августе Тараки еще был живой.

В октябре я еще раз был в Москве вместе с Василием Петровичем Заплатиным для доклада о положении в армии. И тогда я ни от кого не слышал о том, что готовится ввод войск.

Но Николай Васильевич Огарков постоянно и назойливо повторял: «Лев Николаевич, никогда не поддерживай, уходи от разговоров с Амином и Тараки по поводу ввода войск. Мы там снарядами, бомбами порядок никогда не наведем». Я запомнил эти слова и всегда четко руководствовался ими.

О вводе войск я узнал уже после того, как вернулся, сдал должность и в Генштабе встретил одного политработника в полевой форме. На мой вопрос «Что это ты в полевой форме в Генштабе? Ты куда едешь?» он ответил: «Я еду к вам». — «Зачем?» — «Вот войска там приводим в боевую готовность — пойдем, видимо, к вам».

Для меня это неожиданно было. В Генштабе я просидел с 6 по 20 декабря. Никто меня не вызвал, не посоветовался. Я посчитал, что мне выражено недоверие. И вообще, в этой обстановке им нужно было меня убрать. Правда, уже два раза срок моей командировки истек. Вначале Дауд попросил меня оставить, потом Тараки, Амин. Все меня оставляли, но тут уже и здоровье начало подводить. Но я бы все равно остался, если бы мне сказали остаться, видимо, для пользы дела нужно было меня оставить, если уж так.