Мелькали похожие один на другой дни. Спал он меньше, по большей части бодрствовал. Стараниями лекаря Мартина тело его зажило, сожженная солнцем кожа восстановилась, сил прибавилось. Он ел сначала лишь бульон да кашицу, а потом и твердую пищу: фрукты, овощи и даже мясо. Няньки-охранники менялись ежедневно, иногда среди них оказывались и женщины, ни одна из которых не нравилась ему так, как Рвиан, потому, наверное, что лишь она одна не боялась его. Остальные обращались с ним как с диким зверем, полуприрученным и, вероятно, очень опасным. Пленник каким-то образом знал, что очень силен, что умеет сражаться, но не испытывал никаких враждебных чувств ко всем окружавшим его людям, не понимая, зачем они держат его в кандалах и почему так боятся. Жаль, что они не знали его языка, а он не понимал их речи, тогда бы он смог объяснить им, что не держит в мыслях ничего дурного и не собирается нападать на своих спасителей.

По мере того как пленник поправлялся, любопытство его возрастало. Он был взрослым мужчиной, но ничего не знал о себе, точно младенец, как будто и правда само море породило его на той злосчастной скале. Он был другого племени, чем те люди, что нашли его, о чем говорил их язык. Но откуда происходил он сам и на чьей земле находился, этого спасенный не знал. Но он пытался узнать, обращаясь к людям, находившимся рядом с ним, с вопросами. Это мало что давало, люди называли ему предметы, он повторял простые слова, стараясь запомнить их. Он оказался довольно-таки способным и скоро уже мог попросить воды, пищи и чтобы его проводили в уборную, мог поблагодарить, поздороваться с входившими, но настоящее общение оставалось невозможным. Пожалуй, больше давало ему отношение своих учителей, одни из которых обращались с ним строго, другие с неохотой, третьи почти безразлично, но все они проявляли осторожность; некоторые испытывали отвращение, причин которого он понять не мог. Это лишь усугубляло одиночество пленника.

Со временем он стал достаточно силен, мог вставать и передвигаться без посторонней помощи, и тогда заключение стало ему особенно в тягость. Жестами он дал понять, что хотел бы выйти на прогулку, и почувствовал обиду, когда в первый раз ему отказали. Самой понимающей казалась Рвиан, которой позже, используя все свое красноречие, пленник изложил свое желание выйти наружу. Она поняла и кивнула, а позднее поговорила с Мартином, который ужасно нахмурился, ворча себе под нос: пленник по тону определил, что просьбу его, возможно, не удовлетворят. Но Мартин ушел и вернулся в компании с Гвиллимом и еще несколькими людьми, вступившими между собой в оживленный разговор. А пленник, лежа в кандалах, наблюдал за ними, проклиная себя за то, что ничего не понимает. Когда с него в конце концов сняли кандалы и дали понять, что он может выйти из комнаты, он просиял и сказал на их языке:

— Спасибо.

Ему выдали рубаху и штаны, что в первый раз напомнило пленнику о его наготе, хотя обстоятельство это и не смущало его. Куда как меньше радовали кандалы, но, по крайней мере, цепи, скреплявшие их, были удлинены, так что он мог ходить более или менее свободно. Когда пленник выходил, его всегда сопровождали двое мужчин с мечами на поясе и с длинными шестами в руках. Ему было безразлично. Гулять под солнцем — вот настоящая радость, несмотря на любопытные взгляды всех, кто встречался на его пути: люди смотрели на него так, точно он был каким-то диковинным зверем, которого научили ходить на задних лапах.

Еще через семь дней он совершенно поправился, полностью преодолев последствия выпавшего на его долю испытания, и стал достаточно силен, чтобы, не мешай ему кандалы, оставить позади себя своих сопровождающих. Реакция попадавшихся на пути людей раздражала пленника, и он предпочитал подниматься на безлюдные пригорки или площадки, особенно когда понял, что там довольно часто можно встретить Рвиан.

Когда он встречал ее, то, держась на почтительном расстоянии, ожидал, когда она обратит на него свое внимание. Она согласилась взять на себя роль педагога, но пленнику казалось, что делала она это больше для того, чтобы отогнать от себя какие-то навязчивые размышления, природу которых он не понимал. Изо всех сил он старался выразить свою благодарность, говоря женщине, что ей и ее спутникам обязан жизнью. Она, спасенный чувствовал это, понимала его, но он, в свою очередь, не мог взять в толк, почему Рвиан так грустно улыбается. Этот мир казался ему очень странным.

Однажды ночью, лежа один в кровати, как всегда в оковах (окно было закрыто ставнями, дверь заперта, но стража, однако, отсутствовала), он вспомнил свое имя. Пленник не знал, каким образом ему это удалось, имя просто само всплыло в памяти, и когда он произнес его, оно звучало знакомо: «Тездал». Это сделало его более значимым в своих собственных глазах, теперь он уже не казался себе таким ничтожным.

Утром, когда отворилась дверь и сторожа принесли пленнику пищу, он коснулся пальцами груди и сказал им с гордостью:

— Меня зовут Тездал.

Стражники настороженно уставились на узника, один из них схватился было за меч, но передумал. Они заговорили между собой, а спустя какое-то время появился Гвиллим с горбуньей по имени Мэтерен, которая, указав на пленника, с вопросительной интонацией произнесла его имя.

На что тот, улыбнувшись, кивнул и подтвердил:

— Да, я Тездал.

Гвиллим заговорил, но смысл того, что он сказал, за исключением отдельных слов и фраз, остался непонятен Тездалу, который подумал, что здоровяк одновременно и доволен и взволнован, как, впрочем, и его спутница. Затем настал черед для Тездала встревожиться, когда его попросили как можно быстрее одеться. Ему казалось, что их должен был обрадовать этот случайный дар, выплывший из тумана забвения спасенного ими человека, но получилось как бы даже наоборот, точно сам звук имени Тездала нагонял на них страх. Без всякого завтрака его в спешке вывели из комнаты и проводили к блиставшему белизной зданию с колоннами, внутри которого оказалось несколько прохладнее, чем на улице, где нестерпимо, несмотря на ранний час, пылало солнце. В зале, куда препроводили Тездала, было не жарко и тихо. Беспокойство узника возросло, когда его довольно грубо пихнули на стул, к которому и приковали. Тездал дернулся было от неожиданно охватившей его ярости, но увидел наполовину вытащенный из ножен меч и неприкрытую злость в глазах того, кто сжимал рукоять своего оружия. Пленник, тяжело дыша, покорился, испугавшись и в первый раз осознав, что здесь найдется немало таких, кто с удовольствием прикончит его.

Он продолжал сидеть, когда тишину в помещении нарушил гул множества голосов, люди прибывали и, переговариваясь, глазели на него с непонятным выражением на лицах. Какое-то время вокруг творилась неразбериха, люди все приходили и приходили, а Тездал озирался по сторонам, стараясь понять причины, вызвавшие такой переполох.

Пленник увидел в толпе Рвиан, но та была погружена в оживленную беседу с Гвиллимом и лишь бегло улыбнулась Тездалу, точно и она уже была не уверена в чистоте его намерений. Мартин подошел к пленнику и, положив тому руку на лоб, заглянул в глаза.

«Точно, — подумал Тездал, — проверяет, нет ли у меня лихорадки и не сошел ли я с ума. Почему так важно мое имя?»

Потом, когда Мартин отошел, все начали усаживаться перед пленником, точно судьи, а он лишний раз пожалел, что не смог лучше выучить их язык, и подумал:

«А если это не мое имя, если это просто первое, что я вспомнил?»

Тездал сидел молча, слушая их прения.

«Моя судьба…» — подумал он, увидев, как заседавшие один за другим поднимаются со своих мест, чтобы взять слово, показывая в направлении пленника, так что становилось ясно: они не могут говорить ни о ком, кроме него. Тездал не был абсолютно уверен, но по тону и по внешнему виду некоторых из говоривших ему показалось, что они высказываются за смертную казнь для него, точно, открыв свое имя, он сам приговорил себя, сознавшись в преступлениях, о которых не имел ни малейшего понятия. Другие выглядели менее кровожадными, по их лицам и голосам он не мог угадать с точностью, но надеялся, что они высказываются в его пользу. Время шло, а прения все продолжались.