Рассуждал я примерно так: если этот чертов камень – своего рода точка встречи прошлого и будущего и одновременно – любое место на свете, то почему бы камню не перенести человека через момент его смерти? Но как узнать, когда человек умрет? Это можно сделать только в одном случае: когда момент этот точно известен, в случае казни. Даже в больницах никогда нельзя сказать наверняка.

Час – туда, час – сюда, к тому же больные – плохой материал, к этому моменту они перестают себя осознавать. А детина, которого должны казнить, прекрасно об этом знает.

Эта горилла, начальник тюрьмы, так и не сознался, дает он им наркотики перед казнью или нет. Но уж тому, которого я присмотрел, точно не давали. Мне нужен был рассудок незамутненный, пусть даже его там с наперсток. Мне попался какой-то слюнтяй-недомерок; отравил женщину, – она с ним сбежала, а денег у нее, видите ли, не оказалось. А может, еще что, я не помню. Я с ним поговорил до завтрака, намекнул слегка, дескать, не хочет ли он еще пожить и тому подобное.

Охранника из камеры убрали, разговор был откровенный. Не знаю, что эта скотина возомнила о себе, но от радости верещала минут десять, не меньше.

Я уж начал опасаться, сумею ли я втолковать ему идею: во-первых, сплошные слюни, во-вторых, мозгов-то нету. Но в конце концов справился, даже позавтракать заставил его поплотнее. Потом приперся капеллан и начал распевать ему о жизни небесной, но мой-то подопечный уже опять успел прирасти к жизни земной, и я для него значил больше целой оравы капелланов. Связали ему руки, но так, чтобы можно было камень держать, и я приказал ему вложить все силы в одно желание – выжить. Вышли из камеры. Целая процессия – впереди палач, следом приговоренный, за ним капеллан с начальником тюрьмы, ну, я, само собой, и еще какие-то сопровождающие лица. Ничего забавнее вам в жизни видеть не приходилось, если вы, Пеллишер, вообще видели в своей жизни что-нибудь смешное. А дальше был люк. Тут только до меня дошло, что наверху мне делать нечего, мое место – внизу, как раз там, куда он должен был провалиться. Вышла заминка. Они не сразу поняли, чего я хочу, – черт побери, младенец и тот догадался бы быстрее, – но в конце концов я по другой лестнице спустился в яму. И вот он проваливается… – Сэр Джайлс выдержал эффектную паузу. – Ну, как по-вашему, что было дальше?

– Откуда мне знать! – выпалил возбужденный до предела профессор. – Он был мертвый?

– Да нет, я бы не сказал, что мертвый, – задумчиво ответил сэр Джайлс.

– Значит, живой! – воскликнул Пеллишер. – Значит, ему в самом деле удалось избежать смерти?

– Пожалуй, в некотором смысле он был живой, – сказал сэр Джайлс. – В полном сознании и все такое, только шея у него оказалась сломана.

Профессор Пеллишер так и застыл с раскрытым ртом.

– Вот так оно и было, – подытожил сэр Джайлс. – Шея сломана, как и положено, тело, так сказать, мертвое, а сам он – нет. Теперь-то я вижу, где ошибался. Я использовал понятие «продолжение жизни», и ему именно так объяснил.

Вот он эту формулу и всосал вместе со своим утренним кофе.

Но ни он, ни я не подумали, что для продолжения жизни надо бы организовать условия. Мы упустили обычные физические процессы. А сознание сохранилось, оно просто закрепилось там, в его теле, или где ему положено жить. Вот такой забавный результат, Пеллишер. Видели бы вы его глаза, когда он качался в петле…

– Ну и что же вы сделали? – перебил его профессор.

– А что тут можно сделать? Обрезали веревку, вынули его из петли, – сэра Джайлса все-таки слегка передернуло, – уложили в койку. Капеллан решил отложить дальнейшее воскресение, начальник тюрьмы отправился за дополнительными инструкциями, а я понаблюдал еще немного, никаких изменений не заметил и уехал. Так он и лежит теперь со сломанной шеей, только глаза живые. И проку от него никакого ни мне, ни кому-нибудь еще, будь он проклят, щенок слюнявый!

Пеллишер беспокойно заерзал в кресле.

– Меня это пугает, – проговорил он. – Хорошо бы понять, что это было.

– Она самая, Первоматерия, – кивнул сэр Джайлс. – Я и раньше так думал, а теперь совершенно убедился. Это – первооснова всего сущего.

– Но как оно работает? – спросил Пеллишер. – Как происходит воздействие? Хотя бы эти перемещения в пространстве?

– Камень ничего не делает, – немедленно отозвался сэр Джайлс. – Вы же видите, он не передвигает предметы.

Здесь иной принцип. Если вы в контакте с камнем, вам нужно выбрать место, захотеть оказаться там, совершить волевое усилие, войти в камень и выйти там, где вы хотите, потому что в нем – весь мир. Ну, напрягитесь, посмотрите чуть подальше собственного носа!

– Вы считаете, – медленно начал профессор, – что если установлен контакт, то даже обладая неполным знанием, можно… – он замолчал, не в силах сразу сформулировать мысль.

– Ну, ну, – радостно поторопил его сэр Джайлс, – давайте! Неужели катафалк вашего сознания не может добраться до крематория чуть побыстрее? Вы остановились на «можно». Что «можно»?

– Я подумал о Лондоне, – неожиданно продолжил Пеллишер. – Выходит, можно объяснить способ, которым он вернулся?

– Он… что? – резко спросил сэр Джайлс. – Что это вы несете, Пеллишер? Пондон вернулся? У него же нет камня.

– Я думаю, здесь не обошлось без вашего родственничка, – ответил Пеллишер, и в глазах у него мелькнул мстительный огонек, – вы же сами мне говорили, Тамалти, что видели судью, когда мы пытались и не смогли добраться до Пондона следующей ночью. Оказывается, вчера появилась заметка в газете, но я ее пропустил. И когда я пришел в лабораторию, он уже ушел оттуда. Его нашли еще вчера вечером, при обходе. Говорили, он слегка не в себе, и я, конечно, отправился к нему домой поговорить с ним. Как вы думаете, кого я там застал?

– Эргли! – выкрикнул сэр Джайлс. – Ей-богу, я этого Эргли в клочки разорву!

– Да нет, не Эргли, – остановил его Пеллишер, – там была эта его девица, секретарша. Она ему наплела с три короба, втерлась в доверие, и когда я пришел, он уже болтал с ней вовсю, и повторял, и повторял, что ничего не мог понять.

Мне было, в общем-то, неловко, я даже сначала хотел уйти, но он мне обрадовался и спросил, все ли в порядке с вибрациями. Помните, мы ведь сказали ему, что проверяем теорию «эфирных вибраций» из моей монографии. Он должен был читать «Дискретное целое».

– Надо сказать, он и сам был чертовски близок к тому, чтобы стать дискретным целым, – проворчал сэр Джайлс. – Ну, а что говорила девица?

– Да ничего особенного. Кудахтала над ним, как наседка. Интересней все-таки его рассказ. Он говорит, что занимался своей обычной работой и вдруг увидел у себя в руке камень. Но при этом он знал, что так и должно быть. Поэтому он ухватил камень покрепче и сказал себе: «Я там, где нужно. А потом он помнит, как падал откуда-то, словно с большой высоты, и тут его нашел лаборант. Вот и все. Как хотите, но без Эргли и этой девицы здесь не обошлось. Если они будут то и дело встревать в наши эксперименты…

Сэр Джайлс нетерпеливым жестом прервал профессора и глубоко задумался. Потом он вздохнул, встряхнулся и сел поудобнее.

– У меня есть план, – сообщил он. – Эта юная ведьма не случайно вмешивается в наши дела. За ней стоит мой дорогой Верховный судья. Ну что ж, я найду чем занять головку мисс Барнет, а заодно и свою голову потренирую. Если она может пользоваться камнем, то и другим это не возбраняется. Где он, Пеллишер? Знаете что, идите-ка по своим делам, а я поработаю.

Наверное, это была величайшая из ошибок сэра Джайлса Тамалти. Он изменил своей извечной научной любознательности, да, холодной, да, странноватой, но искренней, и решил проникнуть из области научных фактов в зыбкую область человеческих эмоций. Неудивительно, что он испытал сильнейшее потрясение, подставив себя под удар ненависти своего собственного родственника. Они с Эргли всегда благополучно избегали друг друга, и до сих пор никогда не сталкивались открыто. Но события последних дней превратили их из презирающих друг друга полузнакомых людей в самых настоящих врагов.