Мишутка приподнялся на локтях и кивнул снизу вверх, выражая, таким образом, внимательное ожидание.

– Ты, конечно, слышал, – начала Тяпа, – что когда-то вместо этого гадостного мирка, именуемого суровой реальностью, повсюду был Рай.

– Ну?

– Господи, да что ж ты нукаешь-то всё время? Разве ты не понял, что это меня раздражает?

– Да понял я, понял. Ну?

– Так вот, мир некогда был совсем другим. Совсем-совсем другим, понимаешь?

Мишутка хотел было снова понимающе нукнуть, но в последний момент Господь надоумил его заменить этот «нук» на кивок. (Поскольку он был всесилен, то мог даже это, а не только кидаться бомбами в оных плюшевых горемык.)

– Вот, – продолжала Тяпа, – и главным отличием Рая от Мира было то, что там всё всем всегда было можно. Совсем всё, совсем всем! И никому там ни от чего не становилось никогда больно. И смерть там хотя и была, но совсем иная, чем теперь. Просто… одни предпочитали Жизнь, а другие – Смерть, но всё это было делом вкуса на уровне наших споров о том, с какой стороны разбивать яйцо.

– Угу. – снова кивнул Мишутка.

– Всё было иначе и было это воистину хорошо!

«Ничего себе – “воистину”! Набралась словечек! Совсем девке крышу война свернула!» – подумал про себя медвежонок.

– И всё то, что теперь нельзя с точки зрения морали, тогда было не только можно, но и необходимо, чтобы быть счастливым. И всё это было едино. Адам, например, не знал, где кончается он сам, и где начинается Ева, и оба они не знали, да и даже не было это им интересно, существует ли Древо Познания вовне или же они сами и являются этим Древом, когда, ну, например, занимаются сексом. А потом… ну, я думаю, ты знаешь. Всё изменилось в одну секунду. Всё перевернулось вверх дном или, как иногда говорят, встало с ног на голову. И чувство стыда, которое все немедленно испытали, было связано вовсе не с какой-то идиотской там наготой, а с наготой ЧУЖОЙ, то есть вообще с тем, что всё разделилось на своё и чужое; на то, что внутри и то, что снаружи! За это и стало всем стыдно! Всем тем, кто некогда были единым целым. А самое странное, что произошло – это то, что Мир раскололся на Бога и Человека; на то, чем Бог является и то, что им неявляется. А причиной всего этого кошмара стало… СОМНЕНИЕ БОГА В САМОМ СЕБЕ! В своём всемогуществе, в своём Я! В первую же секунду после Большого Взрыва родилась вся эта отвратительная глупость со всеми этими Змеями, с Мужчинами, Женщинами; весь этот левый маразм с Добром и Злом – словом, вся эта мерзость, известная нам под видом мировой истории, состоящей из мириада «маленьких» личных историй, каждая из которых есть только путь постижения абсолютной бессмысленности существования как такового! А как же иначе, если сам по себе распад Единства на отдельные составляющие, распад всемогущего Бога на всю эту звёздную лажу – был изначальным бредом! А чего стоит рождение Времени! А?! Я тебя спрашиваю! – и не дожидаясь Мишуткиного ответа, Тяпа снова продолжила сама. – Это ужасно! С тех пор, как родилось Время, и начался этот безысходный кошмар. И пока оно существует, исходу этому кошмару не будет! Это сон без всякой надежды на пробуждение со всей этой бесконечной посадкой деревьев, постройкой домов и непрерывными родами. И тогда уже, чтобы занять это бездарное Время, а каким оно ещё может быть это время, и были созданы Мораль, десять заповедей и прочая нежная чушь. Но… – тут Тяпа, вошедшая в раж, даже вознесла к небу левый указательный перст, – мораль явился в этот мир не как абстрактное служение абстрактному Добру, якобы полагаемому Абсолютной Ценностью, – абсолютных ценностей нет – ты же знаешь, – а как… как… ну, типа, как Кодекс Выживания в этом страшном чудовищном мире. Так, например, трахать чужих жён нехорошо не потому, что это нечеловеколюбиво по отношениям к их мужьям, но лишь потому, что существует опасность получить от них за это по рогам. Красть плохо не потому, что это плохо в принципе, а потому, что если поймают – не поздоровится. Ведь нет людей более нечестных, чем судьи, и они, конечно, не упустят возможности потешить своё самолюбие, наказав «преступника». По этой же причине крайне небезопасно убивать. А если же это становится безопасным, то это уже не убийство, поскольку безопасным это может быть только если ты палач, государственный деятель или солдат на войне, и тогда это уже не убийство, а твои служебные обязанности. Так сказать, рабочий момент. Таким образом, всё то, что нельзя, нельзя не потому, что это как-то там якобы плохо, – да и что вообще означает это самое «плохо», – а потому, что это может тебе же осложнить жизнь. И тут вопрос, в сущности, в том, следует ли опасаться сложностей и его извечный вопрос-брат: «кто сказал, что будет легко». И самое главное, что эта система запретов существует лишь в этом говне, куда мы все прямиком попали из Рая и лишь потому, что Главный усомнился в себе! В Раю ничего подобного не было. Там можно было убивать, потому что Жизнь и Смерть были единым целым, как и Мужчина с Женщиной. Там всем можно было трахаться с кем угодно, потому что кто бы и с кем этим не занимался, на самом деле, он спал только с самим собой! И было это хорошо, потому что – честно. На самом деле, это и сейчас так, но сейчас это не для всех очевидно, а тогда было ОДНОзначно! – Тяпа на мгновение замолчала и переменила позу. – Потому что не было никаких ВСЕХ. Потому что не было всего этого маразма и миража. И это-то и было тем самым «хорошо», которое увидел Главный, после того, как создал сие. То есть, иными словами, Он создал ТО, а не ЭТО! Ибо он создал Рай, а не это говно, в котором мы все уже столько поколений катаемся! Этим говном он наказал сам себя, когда усомнился в самом себе. А поскольку Главный всесилен, то как только ему в «голову» пришла идея самонаказания – это немедленно же случилось. Он, Главный, развалился на тысячи тысяч разноцветных кружков конфетти, то бишь, на людей и все остальные частицы. А для того, чтобы всё стало опять хорошо, среди всех этих бумажных кружочков должен найтись основной, который медленно, но верно соберёт по крупицам всё это говно, в котором мы все прозябаем во главе с Главным. И когда говно станет целостным, то есть, окончательным, полным – оно в одночасье перестанет быть говном и опять станет Раем! Вот что я думаю. Ну, что ты молчишь?

– Странно… – проговорил Мишутка – ты же вроде ничего не курила сегодня! – неуверенно закончил он, думая при этом следующее (слово «странно» было при этом общим и для того, что он сказал и что подумал, – такой уж он был скрытный медвежонок): «Странно. Совсем баба с катушек слетела! Если уж даже она стала думать, как я, как-то само собой выходит, что я, в общем-то, прав. Уж не я ли тот самый главный бумажный кружочек?».

– Нет, я не курила. Зачем ты так? – грустно спросила Тяпа.

– Прости, я ненарочно. Я очень внимательно тебя слушал. Очень прикольная фишка про кружочки. Я прям даже подумал, а уж не ты ли главный из них? Не с тебя ли начнётся? – улыбаясь отвечал ей Мишутка.

Тяпа горько усмехнулась в ответ:

– И это всё?

– Нет. – снова улыбнулся Мишутка. – Разденься, пожалуйста. Ты сейчас такая красивая. Так и хочется тебе засадить!..

47.

Во втором эшелоне было промозгло, словно на улице, то есть, так же, как в первом.

На третьей полке, под самым потолком, поросшей бордовым мохом теплушки, мерно шевелилась шинель. В вагоне было душно, тесно и немилосердно воняло немытой пластмассой. Что тут поделаешь? Таков запах игрушечных войн. Солдаты, сидевшие друг у друга на головах, молчали и пукали. Иногда пели песню про «Зенитку и штык». Три дня назад её впервые исполнил в их коллективе капитан Макак Дервишев. По его словам, эта песня была стара, как сама Понарошкия, и ему пел её в качестве колыбельной ещё его дед, а его деду – его дед, а деду его деда, то есть, его прадеду, довелось услышать её ещё в годы империалистической войны, разыгравшейся, как известно, из-за революции в Кондуите, а точнее, из-за того, что оный переворот не поддержала Швамбрания.