Словом, считай, что я тебе всего того, что написано выше, не писал. Хуйня это всё, слова всякие. Я думаю, что ты согласишься со мной, что мы с тобой гораздо большее из себя представляем и чувствуем друг о друге, да и вообще по жизни, чем сказать можем.

Плохо мне от того, что приходится все время говорить тебе банальности, понимая при этом, что ни чем более, как именно этим, наносится вред нашим отношениям и твоему отношению ко мне (в первую очередь).

Но... с другой стороны, можно ли не говорить глупости, будучи поставленным в глупое положение?! Тут ведь что ни скажи, все за глупость сойдет, если, тем более, желание есть за таковую сие посчитать.

Я все время думаю о тебе. Это правда, и кроме того, если помнишь, ты мне тоже об этом писала раньше. Ну, да ладно.

Все не вовремя.

Я вот немного отдохну от всякой личной фигни с тобой, и на днях напишу тебе «по делу». Конкретно, это будет письмо о проекте с романами и вообще о будущем «деловом». Хотя, чисто по-человечески, все это представляется мне сомнительным, как и все вокруг. Делать надо, тем паче, что выхода другого нет.

Слишком поздно менять ориентацию. (Речь, как ты понимаешь, не о сексе.)

В скором времени, возможно у меня выйдет «книжка-малышка» кузьминского розлива, исключительно со стихами. Называться она будет «Салтан-топор» и в нее войдут стишки последних пяти лет, естественно, с креном в сторону современности. Мне это нужно потому, что «Вавилон» мне сказочно надоел, как и все тусовки на базе якобы интеллектуального и эстетического родства, что полная чушь и игры в солдатиков, но так называемая «Библиотека молодой литературы» без меня неполна, а отличия есть. Почему стишки? Потому что, в принципе, стишки свои я не люблю, но этого нельзя сказать об окружающих; к тому же, прозу не хочется отдавать в «книжку-малышку».

Такие вот дела.

«Болтовня» и «болото» – слова однокоренные. За сим, пора заканчивать.

Надеюсь, что по жизни ты не думаешь, что если человек (прежде всего речь идет о «делах») производит на тебя благоприятное впечатление и говорит тебе примерно то, что ты бы хотела услышать, то он и есть – идеальный деловой партнер? Надеюсь, нет?

Это очень хорошо.

Кроме прочего, все люди разные, и если ты пропадаешь на несколько месяцев или почти на год, а потом начинаешь с серьезным видом говорить о делах, то только дурак может серьезно к этому отнестись. Таких-то вот дураков и следует опасаться. И следует радоваться, что я отнесся к этому настороженно, хоть и слишком эмоционально, на что были слишком простые причины.

Я последние сутки думал, что и это письмо тебе не следует отправлять, но потом подумал, что это ведь все только от недоверия к тебе, после чего мне стало стыдно и я подумал, что надо себя заставить, благодаря чему ты все это и прочитала. (Или не прочитала. В зависимости от того, не случится ли чего в ближайшие дни. По-моему, это все правильно.)

Не грусти. Я все ещё люблю мускатный виноград.

Оле-Лукойе.

10 июня 1997-го года.

P.S. Всякие чужие рукописи я тебе перешлю в течении лета. На то есть свои причины. Если получится раньше, пришлю раньше. Всё.

Пока».

Естественно, что это письмо я так и не отправил. Отправил теперь, и сделал, видимо, очередную глупость. Ну и ебись все красной кавалерией, блядь! Семен Буденный – хрю-хрю-хрю, а мне, Скворцову, по хуЮ!..

Однажды в июне мы сидели с Дюдюкиным (Дуловым) у меня на кухне и он удовлетворял там свои эстетические потребности путем совместного со мной просмотра фильма братьев Коэнов «Фарго».

В районе четырёх часов ночи по московскому времени моё бездарное сердце, извините, бешено забилось, потому что на всю квартиру заголосил международными звонками мой телефон. Дулов выразительно на меня посмотрел, нажал на «паузу» и полез в мой холодильник за сыром, а я побежал к себе в комнату, мечтая только об одном: поднять трубку раньше, чем это сделает моя бабушка и скажет туда свое сонное бездарное старческое «алло», прости меня, Господи!

Там, в трубке, все к моему удивлению на моих же глазах складывалось в мою пользу. Милое моё дитя только что, видимо, пережило какой-то крутой истерический приступ, в силу чего голос у нее был ниже обычного и в нос. Не иначе как ребенок до этого плакал в своем ебаном Дойчлэнде. Плакала она очевидно долго, а потом не придумала ничего лучше, чем позвонить мне. Бездарное сердце моё содрогалось от тривиального сострадания. «Бедная, бедная моя девочка!..» – рефлексировал я. А она говорила тихо-тихо и заплаканным таким голоском. Говорила, что люди, мол, все такие недобрые. А я ее успокаивал через две с половиной тысячи километров. И так хотел прижать мою глупую к себе, гладить ее по голове, целовать ее заплаканные глазки, говорить, говорить ей всякие ласковости, что она самая моя любимая, самая лучшая в мире девочка, что все будет хорошо, что я у нее полный мудак, но это ничаго, надо просто подождать лет пять, и все будет заебись, и я ее заберу к себе. А она мне говорила, что столько не проживет, мрачно улыбаясь на том конце провода. Бедная, бедная моя девочка!

Как я был счастлив, что она не говорила никакой хуйни про свои альманахи! Как я был этому рад. Как я люблю, когда девочки плачут, ибо только тогда они не выделывают из себя ничего и абсолютно искренни. «А если я к тебе совсем-совсем бабушкой приеду, ты все равно меня будешь любить, правда?» – спрашивала плачущая Имярек, а я, конечно, говорил то, что она хотела слышать. И она сказала, что хочет уехать далеко-далеко, чтобы там никого-никого не было, только я чтобы там был. А я и радовался всему этому и думал, как же я все-таки люблю эту девочку, которая такая маленькая, такая слабенькая, такая беззащитная, чтобы она там про себя не думала, глупая спартанка такая, живет себе в своем ебаном Дойчлэнде, а ее там ебаные немецкие суки обижают до такой степени, что моя русская дурочка вся в слезах звонит мне! Это же пиздец! Это как же нужно обидеть мою бедную Имярек, чтоб она вспомнила обо мне?! Бедная, бедная, любимая моя девочка!..

И конечно, мы чуть было снова не поклялись любить друг друга до гроба, ебена утроба!..

Перед тем как отжать «паузу» на «Фарго», Дулов спросил меня участливо, что моя любимая. Я сказал, что там пиздец совсем, что все как и должно быть. Что, мол, ничего особенного, люблю я ее. И не пошлости ради закурил сигарету и уставился молча в экран. Такая хуйня.

Наступил ренессанс, блядь. Стоило Имярек пошевелить пальчиком, и наступил Ренессанс, ебена матрена. Спал я опять хуево. Надеюсь, как и она...

LXXVI

Это ведь со всеми так. Согласитесь!

Так и со мной: всю мою жизнь Максим живет во мне не один. Двести милионов нас, блядь, – вешать, прямо сказать, заебешься!

Но среди всего этого максостада есть, конечно, несколько лидеров, непокорных, блядь, пастушков. Наиболее двое сильны, любой гаудеамус им, блядь, по зубам...

Один – мудак и аскет, а другой слишком человеческих удовольствий желает. Хочет настоящим быть мужичком: при деньгах, при квартире и преданной бабе. Хули тут сделаешь? Все таковы, а кто не думает так, тот себе самому пиздит. Это хуево себе самому пиздить, потому что рано или поздно обязательно выйдет, блядь, боком. Такая хуйня.

Я ничего не знаю и знать не хочу. Я хочу того, что я получу, а получу я то, чего я хочу. Такая хуйня.

Я ничего не знаю и знать не хочу. Будет, что будет, а чего не будет, того и не будет. Буду я с С, любя ее нежно искренне и счастливо, так буду с С. Буду я с Имярек в постоянной депрессии, несчастливо и хуевско, так буду с ней, с вечной возлюбленной.

Ни хуя не знаю и знать не хочу. Знаю одно: я честный, хороший, добрый, ласковый, нежный, ебарь хороший и собеседник, друг хороший и опять-таки ебарь, и будущее за такими, как я. Всех могу понять, всех могу любить, всем я друг и всем враг!..

Ах, как мила милая не-моя С! (Чья же? Да я не знаю! Какая разница, пока не моя.) Пошло все в пизду!