Ввиду того, что в последний Имяреков приезд звезды не были ко мне расположены, я ответил какой-то очень блеклой, скучной и немужественной фразой «да не в этом дело» и стал что-то бубнить дальше.
Потом она позволила мне таки проводить ее до Зеленограда. В автобусе мы даже очень мило попиздели о своих музыкальных делах, она рассказала, как закончился их ансамбль новой импровизационной музыки, потому что ее музыканты, выпускники джаз-школы, в которой заканчивает свое обучение С, решили играть коммерческую музыку, подразумевая под ней так называемый «мейнстрим», отчего уже я, съевший в совковой попсе хоть и маленькую, но уже вполне собачку, изрядно охуел. Бедные имярЕчкины ребята, которым после авангарда кажется, что стоит им заиграть стандартный джаз, и к ним потянутся миллионы! Я это уже проходил. Миллионы не потянутся. Никто не потянется ни к кому, потому что никого не ебет чужое горе... Всем насрать на чей бы то ни было прерывистый сон. Ебать меня в голову!..
Когда мы шли через столь любимый мной ночной лесопарк по направлению к ее дому, она уже в третий или четвертый раз сказала, принципиально не смотря в мою сторону, будто бы себе под нос: «Так хочется тебя потрогать...» В лесу природа взяла свое. К этой уже усвоенной и приводящей меня в невъебенный трепет формулировке моя любимая добавила сказанное с вопросительной интонацией «можно» и то, что она же все-таки женщина. Я сказал «конечно», и она прикоснулась к моему затылку. Я несколько секунд, пока она ласкала мои волосы, думал, надо или не надо, и все-таки сделал неуклюжее поползновение обхватить ее, извините за пошлость, гибкий стан, каковая пошлость, к моему горю, чистая правда, но мы с Имярек одновременно отдернули мою руку. «Тебе нельзя. Только мне можно». – сказала она мне в этом ебаном лесу. Ну нельзя, так нельзя.
На последний автобус в Москву я опоздал. Я опять долго думал, надо или не надо, можно или нельзя, и все-таки поперся искать телефон-автомат. Там я разогнул металлическое кольцо для ключей от моего далекого дома и, сунув его в паз для жетонов, набрал ее номер. Между нами состоялся невнятный разговор, с первой секунды которого, по интонации с которой она отреагировала на мой голос, я понял, что все без мазы и окончательно охуев сказал, что я ничего не понимаю и так со мной поступать просто бесчеловечно, не имея в виду, разумеется, сегодняшнюю ситуацию. Зачем я сказал ей такую хуйню.? Зачем я такой мудак? Может я действительно хотел от нее услышать, что это только по-моему бесчеловечно, а по ее мнению очень даже человечно? Хотел ли я это услышать? Может и хотел, но по-моему все-таки не очень.
В Москву я шел пешком. Часа полтора я оглашал ночное и соответственно безлюдное ленинградское шоссе громовыми проклятиями в адрес возлюбленной. Я первый раз в жизни не скупился на выраженияв ее адрес. К концу этого моего отчаянного монолога, занявшего у меня часа полтора и обращенного к абсолютно, конечно же, безразличному небу, я исчерпал весь свой весьма богатый арсенал цензурных и нецензурных, в первую очередь, гневных ругательств, самым лояльным из которых была все та же вечная «еб твою мать».
Мы договорились, что созвонимся утром, часов в десять. В восемь я попал, наконец, домой. Созванивались мы раза четыре, потому что на следующий день Имярек собралась уебывать обратно в свою иллюзорную alma mater, вследствие чего никак не могла распланировать свои срочные «дела» в Москве таким образом, чтобы выкроить пару часов для ублюдка-меня. Хорошо, что у меня лежал ее компакт с музыкой сына господина Штокгаузена, а то бы она, наверно, решила со мной не встречаться.
Между ее такими же резкими, как и она сама, телефонными звонками, я прерывисто спал и ни хуя не видел во сне. Наконец, мы забили стрелу на «Маяковской». На этой самой «Маяковской», ещё не будучи моей женщиной, она впервые закрыла мне сзади глаза, а потом на последующих стрелках, выскакивая из поезда, сразу устремлялась в мои объятия. Но это все было давно.
Я живу почти на равном расстоянии и от «Маяковской» и от «Тверской», но выйдя в тот день из дома и найдя состояние своих ног весьма неудовлетворительным после ночной прогулки, я все-таки выбрал «Тверскую», купившись на какие-то выигрышные в сравнении с «Маяковской» сто-двести метров.
Компакт Штокгаузена-младшего мне так и не удалось послушать, ибо она дала мне его вчера вечером и строго до сегодняшнего полудня, когда мы ещё оба не знали, что мне предстоит попасть домой через десять часов. Мы оба рассмеялись тому, что я его не послушал. Я сказал, что там все равно скорее всего какая-нибудь ерунда, быстренько заменив этой «ерундой» другое, более подходящее к случаю, слово женского рода. Имярек со мной, кажется, согласилась.
Потом на улице Герцена она внезапно решила как-то отреагировать на мой вчерашний ночной звонок из зеленоградского автомата. Она сказала все очень просто и ясно, что если я хочу определенности и хочу поставить точку, то пусть я же ее и ставлю, а она же этого сделать не в силах, и что, вообще, я во всём виноват. Кончилось все тем, что мы поссороились с ней из-за расхождения во взглядах на эстетику масскультуры. Имярек не интересна культура масс или для масс. Меня это очень раздражило, и я сказал ей какую-то гадость, о чем, разумеется, пожалел в ту же секунду, но было поздно. Жизнь – говно.
Мы окончательно поссорились. Я был очень искренне послан ею на хуй, после чего мы почти мгновенно встретили мою первую жену Милу, которая ехала по противоположной ленте эскалатора, в силу чего мы с ней ограничились короткими улыбками и кивками. На самом деле, я очень благодарен Миле за то, что она появилась в самый, но лишь на первый взгляд, неподходящий момент. Благодаря ее случайному появлению Имярек сразу переключилась на тему моих жен, сказав, что Мила – просто красавица, и сказав это искренне. На что я моментально зачем-то сказал, что вторая тоже была очень красивая.
Мила мне потом позвонила и хотела было сказать, что моя «новая девочка» произвела на нее такое-то и такое-то впечатление, но узнав, что эта самая моя «новая девочка» классифицировала ее как красавицу, сразу же стала передавать ей через меня ответные комплименты. Ебано пальто!
И все же я был ужасно ей благодарен, потому что из-за нее Имярек перестала меня столь импульсивно посылать на хуй, и мы опять помирились. Но через пять минут опять поссорились, и наговорили друг другу ещё пущих гадостей, чем в прежний скандал.
В результате, в скандалах и выяснениях отношений мы провели весь последний час нашего драгоценного очного общения, и расстались на невъебенно хуевой ноте. Короче, все грустно. Я пошел пить к Дулову чай, и он меня накормил вареньем и сыром, по-дружески пытаясь вникнуть в мои проблемы и искренне рекомендуя свой тельцовский метод, а именно заканчивать все на хуй и как можно скорее. Однако, советовать легко, извините за никчемное упоминание о всем известной хуйне. Я слишком хорошо помнил, как я выгуливал его по улицам, и советчиком тогда был я. Я поел сыру с чаем и пошел домой, понимая, что я ничего не понимаю, кроме того, что одиночество – это такая же хуйня, как и почти-беременность. Я не понимаю ни одного слова из того, что говорит мне Дулов, а он, в свою очередь, не способен понять ничего из того, что говорю ему я. Засада, бля. Мы все погибнем, и даже пятиконечную звездочку никто не установит на наших могилках. Говно все это. И Имярек моя погибнет без меня. И я без нее. И вообще так не любят. Я не верю, что если любишь, то можно так поступать. С другой стороны, сейчас я сам, например, не имею никаких сил для новой любви. Наверно, кто-нибудь очень обломал мою дурочку до меня, и она неспособна ничего такого чувствовать, на что была способна не со мной. Такая жизнь. И я теперь так же. Не дай мне, Господь, связать свою жизнь с кем-либо кроме Имярек! Она сильнее всех. Я не терплю варианты ебли для здоровья. Я не могу так и не хочу. Мне это противно. Но почему же все так всегда? Почему я никогда уже не смогу дать никому счастья? С Имярек это невозможно, потому что я не нужен ей. Ей не нужен никто. А давать счастье самой – это ей зодиакально не присуще, в чем, собственно, и нет ничего предосудительного. Дать же счастье какой-нибудь другой девочке я тоже не могу, потому что я никогда не смогу остаться с кем бы то ни было, если меня вдруг позовет к себе Имярек. А с девочками так нельзя. Даже с мужчинами так нельзя. Нельзя так с людьми. Еб мою мать! Зачем она меня родила? Ладно бы она родила меня осмысленно, а то ведь была она обычной двадцатичетырехлетней дурочкой, которая вышла замуж и завела ребенка, потому что так все делают. И зачем за девять лет до этого печального события случилось не менее печальное рождение Имярек, да ещё и в паре с ее неизвестным мне братом-близнецом. Родители! Вы заебали – пиздец! Прекратите резню! Вы охуели. Мы не хотим жить. Почему вы решаете за нас, жить нам или нет!? Вы охуели! Прекратите резню! Прекратите эту бесконечную и самую жестокую из всех придуманных человечеством казнь! Прекратите! У вас у всех руки в крови! Вы убийцы! Прекратите насиловать нас! Прекратите резню! Прекратите эту вечную бойню! Прекратите рожать! Прекратите нас мучить! На ком-то должно прекратиться это бесконечное мщение стариков своим детям и внукам! Прекратите! Найдите в себе хоть немного мужества!
