LXIII
Чего нельзя? А можно что – ответь! Да ничего нельзя, да хуй бы с ним вовеки! Ебена мать, ведь мы уже не дети, не веки, не глаза, не хуй-нанэ, ебена мать – что в этом пустозвучье для сердца русского опять, блядь, не срослось! О, ткани, ткани, пух и... пух и прах! Ах, все не так! Поганки, тараканы! Ну нет Любви, и на хуй мне она? Ах нет, она одна, одна тревожит, сосет под ложечкой и только, а не хуй, когда б могла б. И когда могла, то ой как здорово. Ведь хуй мой – это вам не ложечка, увы, и не варенье, и не мед, да, впрочем, и не деготь. Ебись конякой красною импровизэйшен, бля! Что делать мне, что мне, дитю вселенной, что предназначено, – да как бы ни хуя! Но почему? Да чем же плох так я?
Да ты ни чем не плох, да мало ль неплохих?! Да может и немало, но велосипеды, велосипеды-то за каждого дают ль? Нет, не за каждого! Иное дело там, за Сталина, за Доблесть и за славу. Да можно даже, блядь, и Шиллера какого велосипедом-то вполне, бля, одарить, и он, тот гневный Шиллинг вдохновенный вполне тебя за все благодарит. Велосипед же, блядь, в особенности в душу, и в тело самое, и в пору, прям по росту, как будто подгадали, будто в воду глядели, блядь, – такое подарив. Ведь это ж надо, блядь, велосипед! Серебряная колесница Славы! О, славься Слава Шиллер! Во веки, блядь, веков, вечко овечек. О, скольких погубил ты, Марсельеза! Великий вождь, прям Атилла какой-то, Ахиллес, не побоюсь сказать – ведь мне твое известно слабоместо! Ты пяточник, наперсточник, козел – а я великий мушкетер, я – Марсельеза! Я песня Революции самой! О сколько, блядь, всего-всего увидеть, нам, грешным пидаразам, предстоит в святой и неостановимой круговерти, в верчении колес Велосипеда. Какая Марсельеза там, какое! Какой там Шиллер, швеллер, блядь, когда у нас в руках революционная труба! Такой трубой легко, блядь, и огреть, и обогреть в каком-то смысле, если, блядь, использовать ее по назначенью, то бишь в нее дудеть! Тобишь-тужур-тук-тук! Тик-так, тик-так, какой хороший крем! Какое наслаждение для кожи! Какой воинственный я и пригожий! Какой я сумасшедший, ебти-мать! «Ура», «Ура» – как много в энтом звуке, а впрочем, как и в Шиллере слилось! Ура! Слилось и вылилось! Зачем?..
А вот зачем! Лихое лихолетье! Гром канонады! Хуй в пальто, Джон Донн – о, циркуль, циркуль, будь-ка ты любезен! Любезен будь, пиздюк, я говорю! Я говорю! Я говорю! Пою я! А помните, ГнедОв был Базилик? О нем узнал благодаря я Кузьмину! Он выпустил его священну книгу спустя, блядь, столько лет, что ГнЕдов не дожил. Да хуй бы с ним, с ГнедОвым Василиском! У нас свой Шиллер есть и Геродот, отец истории, и сын ея народов. Смотрите, вот он храбрый Марсельеза, и он же Геродот – отец-и-сын! Ура! Ебись конем дикОе поле! Я растопчу твои хуевые цветки! И буду на горе стоять я под белым солнцем, а солнце надо мной стоять, как хуй! И будет так, и будет заебись все – гадалка говорит, да не лежит душа, точней она-то и лежит в лице своем хуево-безобразном, в таком лице нарядно обнаженном, лежит Ахматова покойная в могиле, и хуй мой на Андревну не стоит.
А на кого стоит? Да та, на какову стоИт, она его ли стОит? А если нет? Да все равно стоИт! Зачем, любимая, скажи, зачем-зачем мой хуй – твой вечный пленник? Он прям, как Прометей, прикованный к далекой столь постели. О, боги, как вы это допустили? Вы охуели что ли, боги, в самом деле? Мой хуй стоит, а где пизда не знает. Стоит себе и голову теряет: тоскует по пизде мой красный змей, мой красный хвост, наш с Имярекой дивный мост между душой ея, моей и мира. О, хуй мой бедный, где твоя пизда? Пизда, ужель другой, блядь, хуй тебя прельщает? Ты охуела, милая, – ведь мой же лучше! Ты дура, что ль, любимая моя? Как можно не понимать таких простых вещей! Это же, блядь, не философия какая античная! Здесь вполне возможно добиваться почти тотального взаимопониманья путем совокупленья наших душ. Какая дура ты! Ты охуела, И..! Ведь это преступленье перед миром!
С другой же стороны, да хуй с тобой! Живи с кем хочешь, пусть тебя ебет какой-нибудь другой ублюдок. Это ваше дело, любимая моя. Тем боле, может я и не люблю Вас больше! О, как узнать, проверить? Ведь не проверен мир, Данила говорит! Скорей бы ты, Данила, что ль проверил! – Люблю ль я эту девушку ещё иль может быть уже люблю другую?
Но не ебу вообще я никого! Но не ебаться – вопреки Природе! Я чувствую, как с каждым днем хуею, хирею, блядь, и кто тому виной? Все та же Имярек! Испортила мне всю литературу. И в ус не дует. Если дует, то не в мой. А в мой лишь огород кидается камнями, но я ей запретил, отвел удар. Отвел от горемычной дискотеки! О, плюти-плют, мы вроде бы не реки, но кто же мы тогда? Быть может города? Или хуйня из под ногтей? Быть может. Но кому ж тогда те ногти, извините, могут принадлежать? Отцу народов Геродоту, Ивану Грозному? Какой же катапуське? Пиздец котенку, блядь, совсем я охуел...
LXIV
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. У нас с вами тут что? Неужели дела какие? Да на хуй кто из нас кому нужен! Посему мы и сказку разводим, хуем по пизде водим, вовнутрь боимся.
Я поэтому в этой, блядь, главке, буду вполне себе краток.
Февраль. Мы стали репетировать все мои песни (пять старых и хуеву тучу новых) вживую: Мэо на барабанах, Вова на басу, я на клавишах, да Ваня на гитаре. С Мэо ничего не вышло. Зато одновременно с тем, как с ним ничего не вышло, все очень даже удачно вышло у меня с деньгами, и я купил уже столь хорошо знакомый мне «Alesis». Мы репетировали до самого конца марта. Я уже не расчитывал ни на какую Н. Я хотел дуэта двух девочек. А ля группа «Восток», а ля «Ace of base». Мне нравилось, как мы будем смотреться на концертах: двое черненьких (Ваня и Н-2, которую можно было бы не называть цифрой, если бы я хотел позволить себе придать огласке ее ни чем не похожее на Н-1 имя) двое рыженьких (я и некая С., но не та о которой так много говорят большевики, а жена одного ваниного друга) и бас-гитарист. Но ничего не вышло. Хуй с ним совсем. Зато нам было приятно целых два месяца друг с другом чай пить.
В это время я начал работать на «бочковской» студии дежурным и ночным сторожем. Это было сугубо бартерное соглашение в обмен на часы записи. Мне там нравилось.
Апрель. Я оухел от всех. Меня все заебали, а также я заебал сам себя. Я решил, что не имею права нести ответственность за такое количество вовлеченных в проект людей, которые что бы ни говорили, все равно всегда на все надеятся и будут надеяться. Я понял, что я могу взять ответственность максимум только за одного человека, за вокалистку, которой я ещё не знал. Но ответственность брал наперед.
Меня заебало все. Попсовое текстописание ради денег у меня сидело в печенках. Я по-прежнему делал все, что от меня требовали, но меня это несказанно раздражало. В глубине моего авангардного подсознания все-таки очень прочно сидела неприязнь ко всей этой хуйне, которую я хоть и научился делать и слушать, но душа продолжала хотеть чего-то иного. В попсе меня в свое время купила искренность эмоций, которой не было и не могло быть в тех песнях, которые мне давали для заполнения вокальных рыб текстами. Я пытался что-то сделать, но делать того, что я считал нужным и клевым, естественно, было нельзя. Наиболее известной песней с моим текстом стал хит в среде полных безшеих уебищ «Уголек». По этому поводу нас со столь же несчастным, как и я, Игорем Кандуром – автором музыки, позвали на совковую очень представительную передачку «Песня года», где мы чего-то там напиздели про всю хуйню, а потом передача пошла в эфир по первому каналу ровно в международный женский день, и ее увидели как раз все те люди, которым совершенно не следовало бы ее видеть. Они все, разумеется, решили, что у меня все охуительно и я, блядь, устроился в жизни. Хули, по телевизору показали!
Короче говоря, я решил сделать все на «Ensoniq’е», чтобы никого ничем не парить, а потом часть инструментов прописать живьем. Короче сделать так, как делают все попсисты. К тому времени я уже перестал заботиться о стандартах и решил сделать то, чего душа просит. А просила она полной оторванности и полного электронного отвяза в рамках технических возможностей. Я сел трудиться. И опять сделал хуеву тучу аранжировок на многострадальную «Пойду за моря и реки». Как вы понимаете, каждый раз это была совершенно новая музыка, как и на студии у Эли, как и на только что отгремевших зимних репетициях с живым составом.
