Хотя с третьей стороны, никакая сумасшедшая дура никогда не заменит мне такую родную Катю. Но с четвертой стороны, никакая Катя, которая, впрочем, одна в целом свете такая, никогда не заменит мне никакую мою сумасшедшую дурочку, которая тоже, к сожалению, впрочем, существует, похоже, в единственном экземпляре.

Я вам хуже историю, блядь, расскажу. Ровнехонько накануне того злочастного дня, когда мы познакомились с Имярек, прогуливаясь по августовской Москве с вышеупомянутой замечательной моей Катей, я почти решил в своей голове, что пошло все на хуй, Вечной Любви, наверное, нет и не будет, да и на хуй не надо, буду-ка я Катю любить, даром, что меня от нее током не бьет, как, надо признать, и ее от меня, – все равно, по тем или иным причинам, мы с ней родные люди. Так я решил.

И надо же было такому случиться, что на следующий же день в моей ебаной жизни появилась Имярек! Естественно, что о Кате я вспомнил только через месяц, когда Возлюбленная уебала в свою блядскую Германию. Да и то, с тех пор я раз и навсегда оставил все мысли об уюте и о соединении своей жизни с Катей.

Надо сказать, что я почти уверен в аналогичности катиных чувств ко мне. Даже без почти. Время от времени мы оба садимся на измены из-за того, что нам действительно очень нравится пить вдвоем кофе и говорить обо всем, о чем только можно. Но Природа мудра. Либидо тут не ночевало...

Летом девяносто шестого года меня очень грузили ее звонки. Она звонила мне все время, а я не звонил почти никогда, потому что вся голова была занята Имярек с самых тех пор, как я с ней познакомился.

Всем людишкам оченно свойственно обольщаться на свой счет, и я понятно что предполагал насчет глубинной подоплеки катиных звонков.

Потом я совершенно охуел от своей попсы, Катя стала сильно занята на работе, и ситуация переменилась. Только тут я понял, как был далек от истины в оценках ее летнего поведения. Теперь на свой счет обольщалась уже она, ибо я стал звонить ей чуть ни каждый день и по три-четыре раза в неделю ездить к ней в гости, в каковых гостях святая Катечка, не зная отдыха, отпаивала меня растворимым кофе и занималась всякой психотерапевтической деятельностью, к которой имеет талант от Бога.

Имярек была неизвестно где. Надежда ещё не умерла, но все остальное по списку, в котором занимает она, как известно, последнее место, уже окончательно усопло во мне и зловонно разлагалось прямо на месте гибели, то есть непосредственно у меня в голове. Царя там свергли ещё задолго до моего рождения, поэтому народ делал, чего хотел, а хочет он всегда одного – жрать водку и не работать, вследствие чего трупы не убирались. И вся душа моя была в ту пору отравлена трупными испарениями. (Последняя сентенция должна по идее понравиться Имярек, если ей доведется это прочесть, а скорее всего доведется. Моя бедная девочка любит всю эту фроммовскую некрофилистскую эстетику.)

Так уж случилось, что единственным местом, где мне не было больно в те месяцы, где я отдыхал от своих страданий одновременно и от Имярек и от слишком затянувшегося, блядь, купания Красного Коня, то бишь записи посвященных Имярек девичьих песен, стала катина кухня. И я действительно совсем ополоумел от своих ебаных горестей, и звонил ей часто-часто. Когда мне было особенно хуево и казалось, что я вот-вот сдохну от всего этого пролонгированного конца отдельного взятого мира моей мудацкой души, я выкуривал сигарету, в процессе чего интенсивно сомневался, а стоит ли это делать, после чего решительно набирал ее номер. Когда Кати не оказывалось дома, а умирать оченно не хотелось, я молил бога, чтобы она проявилась сама. И, представьте себе, она всегда проявлялась, когда надежда уже почти оставляла меня. Она звонила мне со своей работы и говорила: «Ну чего, кофе пить приедешь?» Она говорила это всегда немного по-доброму безразлично-экспрессивным, простите за парадокс, тоном, который я так люблю слышать от нее в телефонной трубке. Я говорил, что конечно приеду, а через полчаса я уже перехватывал ее у себя на «Тверской» и мы ехали к ней на «Аэропорт» пить этот сакральный, блядь, кофе.

Когда я сидел у нее на кухне, боль моя, если и не проходила совсем, то во всяком случае на пару часов становилась вполне терпимой и становилась похожа на некое болезненное нытье в желудке, как от непродолжительного, но голода, или на начальной стадии мигрени.

Все мои Имяреки оставались как бы за дверьми катиной квартиры, и мне нравилось, что мне не больно. Я уже тогда постепенно заебывался страдать. У Кати всегда уютно-уютно, тепло-тепло; спокойное счастье окутывало меня своим гребаным одеялом, даже не счастье, а, блядь, воистину платоновское «тихое добро». Такая хуйня. Трое в комнате, ебтыть: мы... и кофе.

После того, как я уходил домой, Имярек не сразу настигала меня. Очевидно она заебывалась ждать меня под дверью и уходила немного прогуляться во двор, в каковом по своему обыкновению глубоко задумывалась о жизни, и задумывалась до такой степени, что иной раз мне удавалось проскользнуть мимо нее и, таким образом, выиграть у боли ещё пару-тройку минут. И я тихонько, боясь нарушить хрупкое душевное равновесие, шел себе без нее какой-то весь вполне себе сам не свой. Но уже в метро она всегда настигала меня, и от катиного тихого добра всего через каких-то две станции оставались лишь рожки да ножки.

Ну а в квартире моей, которую я ненавижу столько, сколько я в ней живу, боль чувствовала себя уже абсолютно полноправной хозяйкой. Короче, ночи (поэзия, блядь!) опять проходили в мечтах хотя бы о самых прерывистых-препрерывистых грезах. А в этих самых грезах якобы осуществлялись все те же самые по-прежнему несбыточные мечты.

Сейчас я расскажу вам одну поучительную историю в трех частях:

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

Однажды мы сидели с Катей на ее кухне и пили кофий. Почему-то играло «Русское радио». И вдруг... Сначала я даже не поверил своим ушам. Зазвучала такая попсовая песня, что я, блядь, даже прямо как-то остолбенел, на время позволив себе оставить заботы о производимом мной впечатлении, в каковых заботах, благодаря сформированным моими родителями во мне комплексах, я мучительно проживаю всю свою жизнь.

Музычка была замечательная. В ней был тот самый столь предпочитаемый моим любимым Ваней очень спокойный, совершенно латентный драйв, сродни особому роду движения в музыке «Depeshe mode», хотя многие из тех, кому знакомо и то и это, возможно, не согласятся со мной.

А слова были и вовсе потрясшими меня до глубины души. Поэт был так крут, так изысканно попсов, при отменном чувстве вкуса, которое явно могло бы и, очевидно, делало свое дело в параллельном его, неизвестном миру «серьезном» искусстве.

Я уже пытался робко выразить вам свое восхищение этой песенкой. Это и была та самая песня «Без тебя» Кристины Орбакайте. Это было здорово.

Как вы знаете, там про несчастную, очень умную, клевую, больную на всю голову девочку, которой хуево в огромном городе одной, а любимый ее где-то хуй знает где ебет совсем не ее, которой, простите за Хайдеггера, блядь, «здесь и сейчас» невъебенно хуево.

Она идет по городу, может даже по какой-нибудь железнодорожной насыпи (О! Архетип блоковской Незнакомки и, конечно же, глупой бляди, как и ее создатель, Анны Карениной) и поет:

Под ногами

шепот гравия,

шорох гравия,

грохот гравия...

Как это охуительно! Вы поймите, блядь, как это клево само по себе на любое непрофессиональное ухо! А вы, блядь, пидаразы-филологи, врубитесь, что мало паронимически симметричных строк, а ведь сводятся воедино, в одну, блядь, душу, материально-тактильная фишка «под ногами», каковые ноги соприкасаются с некой поверхностью, и мир чувственного восприятия более высокого порядка; то есть включаются слуховые рецепторы, ибо «шорох», «грохот», «шепот» – это именно звуки. Героиня наступает на звук, а не на какой ни гравий; на душу, блядь, свою наступает. Не на гравий, а почти на противопехотную мину звука, который, кстати, развивается по нарастающей от шепота до грохота взрыва, через стадию шороха, сразу затрагивающего мистические пласты восприятия. Шорох – это не хухры-мухры. Это знак, маркер, буёк. Там, где шорох – там хлопающий ставнями зловещий ветер, буря, ночь и ветви, хлещущие несчастную снегурочку по розовым щечкам. Ах, бедная снегурочка. Будь проклят ебаный Лель! Все хуево! Бедная Лариса-бесприданница!