Но тем не менее, моя охуевшая, блядь, от горя душа все-таки пребывала в некоем беспокойстве по поводу Н. Мне страстно и инстинктивно хотелось ее опекать, что-нибудь ей дарить, куда-нибудь ее водить и... при этом ничего не хотеть от нее.
В конце декабря, когда все песенки уже были спеты, и оставалось лишь одно сведение, которого я, кстати сказать, тоже ждал целый месяц, я, ещё с Праги помня, что Н., как и я, любит «Bjork», бегал по ебаному славянскому мегаполису, для которого характерны холодные снежные зимы, и искал ей кассеты трех вышедших альбомов вышеупомянутой сумасшедшей ирландки. Надо сказать, что я так ни хуя и не нашел, и мой подарок Н. на новый девяносто седьмой год как-то не сложился, хоть я и поздравил ее по телефону, уже твердо зная, что, как пел Виктор Цой, столь любимый мною в старшем школьном возрасте, уважать которого как профессионала я стал только в прошлом году, «...это не любовь...»
Я понял что это не только не любовь, но и даже не зарождение чувства при следующих обстоятельствах. Мы с Гавриловым сидели в гостях у Кати Живовой, у которой сидела так же ее подруга Дашка, и пили водку. Выпив пару стопочек, я сразу же согласился попеть свои девичьи песни своим неприличным голосом.
Песни были новые. Я сочинил их только-только в ноябре-месяце, и хотя точно знал, что они не войдут в эту сессию у Эли, но думал, что их можно будет приплюсовать впоследствии. Мне казалось, что эти две новые песни как никакие прежние отражают суть Имярековой глубоко почитаемой мною души. Одна из них называлась «Я не права» и там были невероятно длинные строчки в куплетах, а текст припева был весь на смещении границ каждой отдельной фразы по отношению к более чем остинатной мелодии.
В куплетах лирическая героиня раскрывала свою метущуюся душу со всей откровенностью, совершенно охуевая от перестука колес поезда, увозящего ее куда-то на дальний западный хуй и, естественно, непонятно зачем:
Поезд меня вези, увези меня туда, где я никому не нужна!
Ветер меня неси, унеси меня туда, где так далеко до тебя!
Время лети-лети, сделай так, чтоб я опять-таки не успела к нему!
Чтоб не увидеть мне ввек того, без кого я и дня не могу!
(Вполне попсовый текст с паронимически выверенными началами строк и всякими выгодными попсовыми поражающими воображение «нормальных» людей антитезами.) Был там и так называемый запев, плавно выплескивающийся в припев, в каковом Имярек казалась мне наглядной, всей, как на ладони:
Но снова тебе что-то я обещаю, – только вновь уезжаю я...
Как принято в книгах я не прощаюсь – просто я не вернусь сюда!.. (Это уж что правда – то правда.)
И припев:
Может быть я не права, но мне не надо объяснять,
что ждать не надо. Ждать, если время пришло,
то главное – не опоздать, успеть, вернуть, догнать...
Может я не права, но только я права, и мне уже не надо
мне ничего объяснять, я знаю только то, что я себя не знаю. (Такой, блядь, немного опопсовленный Сократ в конце меня особенно умилял.)
Я спел эти песни. Гаврилов на меня как обычно набычился, девочкам же понравилось. Потом Гаврилов поехал к супруге, а я остался пить водку дальше.
Когда стукнуло четыре часа утра, я понял, что хочу идти, оделся и пошел домой от станции метро «Аэропорт» до своей «Тверской». Это был мой первый пешеходный рейд во имя Имярек. Я шел по декабрьской ночной Москве и думал про эту дурочку весьма тривиальные, как и все чувства, вещи. Думал о том, что я ее люблю и хочу, и люблю одну лишь ее, и хочу тем более одну лишь ее, а она неизвестно где, и я ей на хуй не падал, и все хуево, а было ведь все так прекрасно. Через какое-то время я вышел к Белорусскому вокзалу, с которого она уезжала уже почти год назад ещё любившая меня, во всяком случае, так говорящая.
Я вспоминал, как мы с ней ходили покупать ей билет, как у нее были месячные, вследствие чего ей было очень плохо, холодно и больно. Мне вообще почему-то по жизни попадаются любимые девочки, у которых всегда столь болезненно протекают месячные, что они того гляди умрут у меня на руках.
Я понял, что люблю лишь ее одну, и опять был готов все бросить и ехать к ней. Единственное, что меня остановило, так это то, что я вполне здраво рассудил, что это все же хуйня, когда какой бы то ни было человек, пусть даже и не противный тебе сваливается, как снег на голову, когда его совсем не ждешь. Кроме прочего, на хуй так сваливаться, если потом все равно придется уезжать? Я в очередной раз четко уверил себя, что я обязательно встану на ноги, и когда-нибудь обязательно разыщу ее на каком-нибудь ее уебищном европейском авангардном фестивале, и мы оба будем ужасно счастливы.
От холода и эмоционального голода я совсем охуел и опять, в очередной раз на полном серьезе шел весь в российском снегу и строил планы чуть ли не на пять-десять лет вперед. В моем хуевском мозгу все-таки никак не могла уложиться мысль, что то самое-самое мое, без сомнения самое лучшее во всей моей жизни, потеряно не иначе, как безвозвратно. Поэтому я был готов придумать себе что угодно, лишь бы убедить себя в том, что Имярек и я – это Истинная и Вечная Любовь. Я не мог позволить себе думать, что все кончено. Я не мог позволить себе потерять Любовь снова, и я готов был нарисовать себе любую, пусть самую неправдободобную мирокартину, – лишь бы она объясняла Имяреково поведение чем-то иным, вместо той убийственной в своей простоте фишки, что она просто больше не любит меня.
LXI
Все лето девяносто шестого года мне упорно названивала Катя Живова. Я всегда был рад ей, потому что тогда я считал, что у меня четыре друга, с которыми при необходимости я мог бы (впрочем, потом я понял, что как раз с ними бы и не мог) жить под одной крышей: два мальчика и две девочки: Катя и Добрый-день, да Сережа с Дуловым.
Но я солгу, если не скажу, что катины более чем регулярные звонки несказанно раздражали меня, хоть я и с нескрываемым удовольствием тут же мчался туда, куда она меня приглашала, и радостно вкушал минуты самого задушевного общения.
Между нами никогда не было никаких сексуальных штучек-дрючек, кроме поцелуев в самом начале нашего знакомства; мы всегда просто дружили с ней, весело обсуждая любимых ею мужчин и моих женщин. Такой закадычный друг (именно друг!) противоположного пола совершенно незаменим. Друзья, они ведь не любовники, – поэтому что им стоит сказать друг другу то, что от него хотят слышать. Но при этом все равно один остается мужчиной, а другая – женщиной, и это все очень здорово и классно. Я очень люблю Катю. Мне очень нравится баловать ее всякими вкусностями, когда у меня есть деньги, очень нравится обсуждать с ней ее проблемы с мужчинами, и, конечно, очень нравится обсуждать с ней мои. Катя – это Катя. Она совершенно удивительный и совершенно незаменимый зверь. Я даже не уверен, что можно сказать, что мы друзья. Просто Катя – это Катя, и этим сказано все, хотя, конечно, если опять же вспомнить о том, что мы с ней принадлежим к противоположным полам, сразу начинается клубок дурацких мыслей, но я точно знаю, что мы не созданы с ней друг для друга. Вернее, как раз друг для друга-то мы и созданы, но не так, как созданы мужья для жен и наоборот.
С другой же стороны, разочарованные в Любви ублюдки-родители, страсть как любят попиздеть о том, что такая модель – самая продуктивная для создания здоровой семьи, но я-то, блядь, будучи порождением одной из таких семей, отлично знаю, что это хуйня. Я никогда не заводил семей с девочками, которые мне «подходили». Может быть по этому ни один из моих небесных браков не дожил до сегоднящних дней, но я никогда не позволю себе так поступить. Это говно. Это говно, которое составляет весь наш мир. Я не хочу жениться на женщине, с которой мне хорошо и уютно. Я хочу ту сумасшедшую дуру, даже от телефонных звонков которой со мной начинается сплошная физиология. Вены после первого же ее слова превращаются в провода, по которым эта сумасшедшая дура гонит свои невообразимые, губительные для всего живого токи, со скоростью крови, то есть через пару секунд, достигающее моего глупого сердца. Я хочу быть рядом с ней. Я хочу этой ебаной бури электромагнитной! И пусть меня даже убьет этим ебаным током, но я хочу этого! А жить с девочкой, с которой уютно и хорошо, я не хочу, и никто и никогда не заставит меня этого сделать...
