Печаль же вся, ради выражения которой сия глава затеяна вдохновенно литераторствующей, подобно обезумевшей моей Имярек, непокорной дурацкой золушкой, может быть легко сведена, что и будет сейчас проделано у вас на глазах без какого бы то мошенничества, к весьма недлинной сентенции: все мудаки. Но это я пошутил, хоть это, к сожалению, тоже правда.
Просто через жизнь каждого пидараза (не в смысле гомосексуалиста, а в смысле голой обоюдоебущейся обезьяны) в один злосчастный день пролегает непререкаемая черта, после переползания за которую это злоебучее вышеупомянутое развитие становится уже категорически невозможным осуществлять за счет количества прочитанных книжек и воспринятых умных взрослых разговоров. Со всей безапеляционной хлесткостью и неповторимой яркостью звука, сопровождающего удар ссаной тряпкой по юному, жаждущему новых знаний еблу, приходит к вышеозначенному пидаразу четкое понимание, что отныне его рост, развитие и вообще хоть какая-то безопасность существования определяется иным количественным признаком, и признак сей – не что иное, как его собственные победы; постановка и достижения собственных целей; совершенные им убийства или же акты помилования; выебанные, а не бесмысленно вожделенные женщины; рожденные, а не гипотетические дети; написанные, а не задумываемые в бесконечных количествах произведения; покоренные, а не обойденные горы! Такая хуйня. Такие дела. Такая жизнь.
LII
Нет, я ни в коем случае не хотел ввязываться в затяжную войну. Я, конечно, хотел блицкрига, и был настолько самонадеян, что не сомневался в том, что блицкриг – это то, что я заслужил всей своей предшествующей судьбой. Людишкам всегда кажется, что уж теперь-то они наконец уж столько, блядь, пережили, что уж наверняка теперь впереди их ждет зеленая улица, трон, шапка Мономаха, держава и скипетр, блядь! (Нет, не с ужасом уже (уж до каких пор!), но со смехом обнаруживаю я в себе, что и сейчас мне так кажется. Дурак я дурак.) Наивный ублюдок, я полагал, что всего каких-нибудь две недели – и я победитель! Нет, я не собирался зимовать в холодной и негостеприимной сталинской России, как не собирался этого делать и Адольф. Но, как в его, так и моем случае, вышло иначе. Иначе сказать, не кончилось до сих пор ни хуя.
Но тогда... Ах, тогда!.. Тогда я всё для себя решил и перешел к действиям, послав на хуй свои, испытываемые с четырнадцати лет и до сих пор возобновляющиеся время от времени приступы лежания на диване в темной комнате и леденящие душу размышления о том, что все в этом ебаном мире АБСОЛЮТНО БЕССМЫСЛЕННО. Я перешел, блядь, к решительным действиям, осознанно положив огроменный хуище на то забавное обстоятельство, что когда в один из последних, разумеется, самых тяжелых приступов я внезапно понял, что у меня в комнате уже целую минуту звонит телефон и, подняв трубку, услышал в ней голос Жени Панченко, который вежливо осведомился у меня, каковы перспективы наших с ним многообразных совместных музыкальных занятий, я спокойно и твердо ответил, что, мол, по всей (отчетливой, надо сказать,) видимости я в ближайшее же время буду все-таки окончательно подвязывать как с музыкой, так и с литературой.
Это произошло где-то в феврале-марте, а в апреле я положил на зимнюю депрессуху, как я уже говорил, огроменный хуище, и перешел к решительным действиям.
Еще раз повторюсь, изначально я очень не хотел затяжной войны, зимовок, осад уебищных никак не сдающихся городов, разорений малозначимых деревень, производимых мной лишь от скуки, чтоб как-то себя развлечь в ожидании того счастливого момента, когда мне наконец-то сдастся измученная моей настойчивой осадой столица. Нет, я очень не хотел этого. Я не идиот. Мне прекрасно было понятно и из прочитанных книг, и из собственного опыта тоже, что ничто так не отупляет, ничто так не смиряет агрессора и ничто так не нагружает его агрессивную душу гибельными для окончательной победы сомнениями, как мучительно долгая осада столь хлипких на первых взгляд крепостей. Видит бог, я не хотел ввязываться в это говножевание.
Поэтому-то, как только я понял, что наша живая команда вот-вот развалится, потому что чудес не бывает и все мудаки, а я Д’Артаньян, я решил срочно, пока материал у всех в руках и в головах, записать хотя бы самую примитивную «демку» на студии у Эли Шмелевой. Мне казалось, что ещё есть надежда все сделать быстро и хорошо. Для этого требуется быстро под мою гитару прописать барабаны в пять песен при помощи Мэо, потом наложить бас при помощи Вовы Афанасьева, потом за одну смену забить все клавиши, найти клевого быстро соображающего гитариста и... (это казалось мне уж вообще пустячком) найти девочку-вокалистку. Я полагал, и сейчас тоже так полагаю, что девочек-вокалисток столь же до хуя, как и гитаристов. Попса, она на то и попса, чтобы именно эти категории музыкантов были самыми многочисленными. По всему по этому я заставлял себя чувствовать как можно радужней и увереннее в себе.
Однако, темная лошадка ипподрома моей мудрой душонки нет-нет, да нашептывала мне всякие гадости о том, что с Мэо каши не сваришь, да и с Элей тоже, пожалуй, но... я, блядь, всю темноту презрел и, словно ублюдочный мотылек, устремился к свету с экстатическим бабочкиным еблищем наперевес.
Мэо мне сказал, чтоб я приехал к нему на дачу, отрепетировать барабаны перед записью. Я, закусив удила темной лошадки, необычайно рано для себя встал в какой-то праздничный майский день девяносто шестого года и почесал к нему в «Турист», упиваясь ритмами Савеловской железной дороги.
Ну, конечно, блядь, никаких чудес меня опять же таки на даче у Мэо не поджидало. Мы поиграли часок, в ходе которого выяснилось, что он, естественно, ни хуя не помнит, но почему-то, блядь, убеждён, что он все сыграет, и что попса для него – это просто тьфу, плевое дело. Ненавижу эту уверенность андеграудных музыкантов, что они бы горы свернули, но, блядь, убеждёния у них, видите ли! Тьфу, блядь!
Я понял, что ни о какой каше речь идти не может, и стал пить с ним водку. После третьей рюмки я понял, что хуй с ними, с барабанами, зато вот Мэо – душа-человек. Наверно, так и надо. Наверно, это и правильно. Мы с ним посидели ещё, попили, попиздели, позакусывали, попели дурацких андеграундных песен, и я погрузил себя в электричку на Москву, в коей счастливо и пьяненько продремал до самого Савеловского вокзала.
В тот же день я позвонил Эле и сказал, что, мол, Эля, а вот помнишь, ты говорила, что есть возможность взять «SR – 16-ый» у кого-то, так вот, дескать, видимо, если это ещё так же возможно, как когда ты об этом мне говорила, то, пожалуй, это единственный вариант.
Для тех, кто не знает, «SR-16» – это драм-машина фирмы «ALESIS». В сущности, все эти драм-машины, конечно, говно собачье, но на безрыбье и драм-машина – медуза. Выбирать было не из чего. моё рыжее водолейство довольно быстро убедило себя в том, что и в этой ситуации есть свои плюсы. Так, например, по сравнению с совковой драм-машиной «Лель», «ALESIS» – это все равно, что шестисотый «Мерс» в сравнении с «Запорожцем». У «ALESIS’a» хороший сэмплерный банк звуков, то бишь списанный с живых уже отстроенных на далеких западных студиях барабанов, да и потом «Алесис», запрограмированный мной, будет играть заведомо ровно и то, что мне нужно, ибо, в отличие от Мэо, ему все можно объяснить при помощи обыкновенных резиновых кнопок и быть уверенным, что он тебя внимательно выслушает, потому что специально для этого он и создан, чтобы композиторов слушаться. И я сел за работу.
Я давно уже мечтал просто молча и тихо сесть за работу, чтобы забить свою охуевающую от безысходной любви к Имярек светлую головёшку. Я заебался бездействовать. Я заебался жить без того, чтобы что-то перманентно сочинять, репетировать и записывать. Я заебался выужденно бездельничать и терпеть все эти мудацкие любовные муки, связанные с такой примитивной архетипическою хуйней, как Разлука, блядь, двух любящих сердец. Иных способов хоть на время избавляться от мыслей об Имярек я не знал.
