Но я ее не пожалела. Я была слишком поглощена своей благодарностью Полу, который всегда держал слово, данное женщине, каким бы жестоким оно ни было. Я знала, что он должен был сказать Дайане След: «Я никогда не смогу жениться на вас», — точно так же, как написал мне в июле: «Даю вам слово, что вернусь», — и теперь понимала, что он остался честным. Я поверила в то, что он сдержит слово. Он не обманул меня, и теперь имело значение лишь то, что мы снова были вместе и возобновили наши партнерские отношения, означавшие для меня больше, чем все обычные браки в мире.

У нас с Полом не было возможности побыть вдвоем. Стив Салливэн приехал вскоре после того, как мы вошли в холл, и Пол сразу же увел его в библиотеку. Для меня было совершенно бессмысленно вдаваться в подробности поглотившего их кризиса. Пол никогда не обсуждал со мной свои дела, и я давно поняла, что мир его банка на Уиллоу-стрит был миром, в который я не имела доступа и который не могла с ним разделить.

Потом они уехали на совещание партнеров, и Пол сказал, что не знает, когда вернется.

— Не ждите меня к обеду.

— Хорошо. Не слишком перегружайте себя делами, дорогой.

Глядя ему вслед, я думала о том, что он выглядел достаточно готовым справиться с любым делом. Я с содроганием вспоминала его измученный вид после смерти Джея. То было ужасное для Пола время. Джей каким-то образом умудрился втянуть фирму в грандиозный скандал, я так до конца и не разобралась в подробностях аферы Сальседо, но поняла, что банковские ссуды использовались для финансирования какой-то южноамериканской революции, в результате чего решительно все, начиная от Белого Дома и кончая беднейшим американским вкладчиком, потребовали объяснения. Я вовсе не думала, что Джей сознательно присоединился к революционерам, но было очевидно, что он проявил безответственность и должен был уйти. То, что он предпочел отставке самоубийство, было первым признаком того, что эта катастрофа нарушила его душевное равновесие, и, когда я узнала о его обвинениях в адрес Пола, который якобы все подстроил, чтобы его скомпрометировать, я поняла — он потерял рассудок. Пол никогда не унижал себя ссылками на это обвинение, но сыновья Джея оскорбительно вели себя на похоронах и пустили клеветнический слух о том, что это была святая правда. Стюарт и Грэг Да Коста давно отбились от рук. Джей был слишком занят, чтобы уделять им много времени, как подобало бы отцу, а последовавший ряд мачех, которые все были чуть старше их, вряд ли мог способствовать улучшению их воспитания.

И если Дайана Слейд помогла Полу забыть о самоубийстве Джея, то я была бы последней, кто осудил бы ее затянувшееся присутствие в его жизни. Заканчивая свой обед, я взглянула на часы и подумала о том, когда он может вернуться с Уиллоу-стрит.

Было уже одиннадцать часов, когда я услышала во дворе шум автомобиля и, раздвинув портьеры на окне своего будуара, посмотрела на остановившийся у крыльца «роллс-ройс». Пол быстро вышел из машины, прежде чем Уилсон успел открыть перед ним дверцу (Питерсон оказался менее прытким), а за ним показался и совершенно измученный О'Рейли. Когда Пол бывал, что называется, в форме, он вконец изматывал работавших с ним людей.

Отойдя от окна, я отложила книгу, выключила свет в будуаре и пошла в спальню, чтобы расчесать волосы. Пятью минутами позднее я все еще орудовала щеткой для волос, когда услышала, как Пол вошел в свою комнату, рядом с моей, и стал что-то говорить слуге. Я прислушалась, крепко зажав в руке ручку головной щетки. Открылась и закрылась дверь гардероба. Наконец слуга ушел. Воцарилась тишина.

Вспомнив, что едва начала приводить волосы в обычный порядок, я принялась расчесывать их так яростно, что они затрещали, но, прежде чем успела бы сосчитать до десяти, Пол открыл внутреннюю дверь и шагнул через порог. На нем был его любимый купальный халат — «пеньюар», как он называл его иногда на английский манер, — и он был так непринужденно элегантен, что я почувствовала себя слишком чопорной в своем парижском облачении и слишком растрепанной, поскольку для головной щетки все еще оставалось много дел. Внезапно я поняла, что очень нервничала, и желание, обида, гнев и любовь сплелись в моем сознании в тяжелый, волнующий узел.

— Я уже подумала было, что вы снова уехали в Европу, — заметила я, продолжая заниматься волосами.

— Я в этом не сомневался. У меня был очень тяжелый день.

«Для меня он был не легче, чем для вас», — подумала я, но сдержалась.

— Я понимаю, — отозвалась я, — у вас, вероятно, было очень много дел в офисе.

Пол вздохнул. Он изящно оперся на каминную полку, и, взглянув на его отражение в зеркале, я увидела, как он расправил дрезденские украшения.

— Неужели вы думаете, что мне не хотелось бы провести это время с вами? Однако, — его взгляд встретился в зеркале с моим, и он подарил мне свою сияющую улыбку, — завтра я кое-что изменю. Не могу ли я пригласить вас на ленч? Я закажу наш любимый столик в Ритц-Карлтоне, чтобы, хотя и с опозданием, отметить нашу годовщину, потом мы могли бы отправиться к Тиффэйни — купить друг другу подарки.

— Это было бы превосходно, — спокойно ответила я.

Именно об этом я мечтала в долгие месяца нашей разлуки и не могла понять, почему теперь чувствовала в себе такое раздражение. Я понимала, что это было неразумно, и только собралась улыбнуться Полу, чего он вполне заслуживал, как он, отойдя от камина, подошел ко мне.

— Сильвия...

Он взял прядь моих волос, и, когда стал наматывать ее на палец, я почувствовала в этом жесте символ нашего неразрывного союза. Тело мое затвердело от напряжения.

— Вы хотите остаться одна? — наконец проговорил Пол.

О, как я его желала! Сильно тряхнув головой, я безуспешно попыталась разобраться в своих смешавшихся чувствах, но, к счастью, он понимал меня лучше, чем я сама. Когда на мои глаза навернулись слезы, он подвинул свой стул ближе к табурету, на котором я сидела, готовый на любые объяснения, чтобы все уладить.

Как ни странно, этого небольшого знака внимания оказалось достаточно для того, чтобы я почувствовала себя лучше, и раньше, чем он заговорил, мне удалось подавить желание расплакаться.

— Дорогая моя, надеюсь, я не такой уж бесчувственный, чтобы предположить, что могу, возвратившись домой через пять месяцев, в течение которых вы вынуждены были терпеть Бог знает какие сплетни, ожидать, что вы тут же броситесь ко мне в постель, не задав ни одного вопроса, не высказав ни одного упрека, и не потребовав никаких объяснений.

Он возвращал мне крупицы чувства собственного достоинства, позволяя вновь обрести самоуважение. Я боролась с чувством благодарности к нему, но потерпела поражение. Он говорил то, что мне хотелось слышать, и говорил это с тем очарованием, которое покоряло более сильных, более уязвленных женщин, чем я. Я позволила себе одну последнюю мысль: как он умен! А потом мое негодование превратилось в восхищение, а раздражение в приятное изумление его изобретательностью. Теперь я чувствовала себя совершенно оправившейся от своих тревог, достаточно сильной, чтобы утвердиться в чувстве собственного достоинства, которое он мне возвращал, и вновь обрести самоуважение. Когда я повернулась к нему с широко раскрытыми глазами, он проговорил, с той искренностью, которую я так любила:

— Спрашивайте все, что хотите, скажите все, что пожелаете. В конце концов, после этих долгих месяцев вы имеете, по меньшей мере, право на свободу слова.

Все, чего я хотела, было признание им моего права на гнев, и теперь, когда я его получила, меня мало интересовали рутинные вопросы. Однако поскольку мое вновь обретенное достоинство явно не позволяло мне оставить его безнаказанным, я не нашла ничего лучшего, как прибегнуть к роли следователя.

— Почему вы перестали писать в августе, после отъезда в Норфолк? — наконец проговорила я.

— Потому что мне было стыдно, — ответил Пол без малейшего колебания. — Неужели вы думаете, что я не почувствовал себя виноватым, позволив себе долгий отпуск в Европе, когда должен был вернуться в Америку и приехать к вам в Бар Харбор?