— Ваша ссора не со мной, а с Дайаной. Что касается меня, то я стараюсь заботиться о ней. Это, может быть, вам не нравится, но вовсе не означает, что у меня плохие намерения. Я хочу поправить вас в одном: я не соблазнял Дайану. Это она меня соблазнила, совершенно сознательно и с широко открытыми глазами. Если бы вы заглянули в свои собственные воспоминания о том инциденте с большой плетеной корзиной, полагаю, что ваша естественная порядочность заставила бы вас признать, что я говорю правду. Я не могу сказать, является ли ее личная жизнь одной из ваших забот, хотя сильно подозреваю, что нет. Вы ей не брат, и даже не кузен, хотя когда-то, возможно, у вас и было какое-то личное взаимопонимание с ней, о котором мне, впрочем, ничего не известно. Если это так, то я могу извиниться, сожалея о своем незнании, и повторить вам, что ваша ссора это ссора с ней, а не со мной. Если это не так, то я считаю, что вполне имею право на чувства Дайаны.

— Но Дайана сама не понимает, что делает! В конце концов она еще девочка!

— Господин Херст, вы можете считать женщин умственно отсталыми. Я не могу. Дайане двадцать один год, и она точно знает, что делает. Если бы она была мужчиной, ее решение найти капитал для начала собственного дела и сохранить свой дом, было бы вполне достойно одобрения. Если бы она была мужчиной, ее решение потерять девственность и начать заниматься любовью также было бы совершенно естественным и даже здоровым. И разве только из-за того, что она женщина, от нее следует ожидать такой жертвы: добровольно лишиться своего дома, возможной карьеры и личной жизни. И все для того, чтобы следовать каким-то нелогичным мужским правилам поведения женщины?

Он пристально смотрел на меня. Знакомя его с новыми идеями, я постепенно его успокоил. Наконец он проговорил с трогательной наивностью:

— Значит ли это, что вы одобряете эмансипированных женщин?

— Боже правый, конечно нет, я же мужчина! Зачем мне стремиться изменить этот так устраивающий нас мир?

Он не уловил иронии в моем голосе.

— Но вы только что сказали...

— Разве вас в школе не учили всесторонне аргументировать каждый конкретный случай?

Он кивнул, как завороженный.

— Я всегда думал, что Дайана станет такой же, как ее мать, — заметил он наконец. — Она клялась, что нет, но теперь я вижу, что она стала такой же.

Это было его первое замечание, представляющее интерес.

— Мать Дайаны была эмансипированной женщиной? — быстро спросил я.

— О, разве она вам не говорила? Она была суфражисткой, ее арестовали, и она умерла в тюрьме. Умерла от столбняка — ей повредили горло при принудительном введении пищи и занесли инфекцию.

— Господин Херст! — прервал я его слова самой гостеприимной улыбкой, — может быть, я могу предложить вам стакан мадеры?

Он выпил три стакана мадеры, а я тем временем осторожно выудил из него дальнейшую информацию. Когда я узнал достаточно подробностей для того, чтобы в досье О'Рейли на Дайану Слейд осталось меньше пробелов, я поднялся на ноги, печально улыбнулся и сказал, что мне необходимо вернуться к делам.

— С вашей стороны было так мило заглянуть ко мне, — пробормотал я, горячо пожимая ему руку. — Передайте отцу выражения моего самого искреннего уважения.

Он сказал, что передаст. Подозреваю, что он не вспоминал о своем гневе, пока О'Рейли не вывел его из дома, и я улыбнулся мысли, как он скрежещет зубами всю дорогу в Норидж.

Он был хорошим парнем, но ему следовало многому научиться.

— Я застрелю Джеффри, когда увижу его в следующий раз, — сказала Дайана.

— Это было бы не только неприятно, но и неоригинально. Почему вы так стыдитесь вашей матери? При мне, во всяком случае, вам нечего ее стыдиться! Я всегда восхищался суфражистками. Такое честолюбие! И такая приверженность гласности! Они заслуживали того, чего хотели!

— Я отвергаю неуместный идеализм! Они могли бы получить желаемое скорее, если бы не отталкивали от себя каждого мужчину, появлявшегося в их поле зрения. Меня просто тошнит от всей бессмысленности этой женской эмансипации. Все это так тривиально! Реальностью современного мира является борьба между социализмом и капитализмом, и она приобретает гораздо больший смысл, когда женщины борются за всеобщее равенство людей.

— Но разве борьба за какую-то политическую доктрину обеспечивает право голоса?

— О, вы думаете, что такой умный! Уж извините меня, но я не могу считать свою мать героиней. Она растратила свою жизнь и умерла сумасшедшей, и, если бы я была верующей, я каждый вечер падала бы на колени и молила Бога об одном и том же. Я не хочу говорить о матери, об эмансипации и решительно отказываюсь считать, что растрачивание чьей-то жизни без достаточной причины является чем-то героическим.

Я сразу понял, что уход ее матери, даже если он был вынужденным, оказал на нее влияние, от которого она не оправилась до сих пор, и, чтобы перевести разговор на менее болезненные темы, я беспечно спросил:

— Вот вы говорите о героическом идеализме, а вы читали поэму Теннисона «Месть»?

В ней снова заговорило ее собственное «я».

— Пол, — рассмеявшись, сказала она, — если вы еще хоть раз напомните мне об этом жалком викторианском стихоплете, я закричу! Да, кажется, однажды, в школе, меня заставили читать его стихи. Я ненавижу поэзию, прославляющую войну.

— О! Но ведь поэма «Месть» вовсе не о войне, а о любви и о преданности идеалам, а также обо всем другом, что война сделала немодным. Читайте ее иногда, когда вами овладевает такое уныние, что не остается ничего другого, как смеяться над миром!

Я посоветовал ей это вполне добродушно и, вспомнив о давнем обещании, купил антологию поэзии Теннисона, с намерением вручить ей книгу как прощальный подарок. Однако я все еще не решил окончательно, когда уеду домой. Понимая, что мне придется потратить на Хэла больше времени, чем я думал, я написал Сильвии, что приеду к ней в штат Мэн в середине августа, но при этом серьезно думал о том, чтобы остаться в Англии до начала сентября. Небольшие каникулы под парусом на Норфолкских озерах были весьма соблазнительной перспективой.

Тем временем мои уик-энды в Мэллингхэме становились все более продолжительными, и двадцать девятого июня, в день, когда я первоначально планировал отплыть домой, я в очередной раз, вместе с Дайаной, шел под парусом по озеру Хорси, думая о том, что плыть на утлой лодчонке по Норфолкским озерам бесконечно приятнее, чем тащиться на лайнере через океан.

Мы завершили свой традиционный морской поход не менее традиционной прогулкой по пляжу и укрылись от всего мира в нашей традиционной лощине.

— В этом прелестном месте забываешь обо всем! — заметил я и начал раздевать Дайану.

Мы несколько дней по обычным причинам не занимались любовью, а при свете дня не делали этого уже почти две недели. Дайана почему-то предпочитала натягивать сверху простыни, когда мы уединялись в ее комнате днем, а во время нашей предыдущей прогулки в дюны какая-то группа натуралистов совершенно не вовремя решила понаблюдать за птицами так близко от нас, что под наблюдением могли оказаться и мы в нашей любимой лощине.

— Помните тех ужасных людей на пляже в прошлый раз? — притягивая меня к себе, спросила Дайана.

— Очень хорошо помню. Вы не снимете все остальное?

— Мне холодно. — Она неубедительно изобразила дрожь и добавила, когда я попытался проигнорировать ее жалобу: — Нет, правда, Пол, я замерзаю! Вам не кажется, что дело идет к дождю?

— Вы почти убедили меня в том, что сейчас повалит снег. Боже мой, да посмотрите же вокруг!

Она послушно огляделась. Я расстегнул лифчик и отбросил его в сторону раньше, чем она попыталась протестовать, а следующее мое страстное движение вообще не вызвало никакого протеста.

Воцарилось долгое молчание.

Я посмотрел на ее груди, увидел едва заметные, но несомненные изменения и понял, что наши близкие отношения кончились. Я резко проговорил: