Речитатив…

– Эй, а где ты взяла такой зонтик? Не продашь?

Вокруг веселье, Миха пытается поддаться общему настроению. Спрашивает:

– А почему она – Мама Мия? Как в песенке «Аббы»?

Он играет в шахматы с отцом Мурадки, дружка-соседа. В свои восемь Плюша уже обыгрывает взрослых мужчин.

– Ну… – Тот отвлекся от партии. У него загорелая шея, пышные усы и печальные глаза; курит папиросы «Казбек» из плоской картонной пачки. – Кинотеатр «Темп» есть? – То ли спрашивает, то ли констатирует он.

– Знаю, – подтверждает Плюша кивком головы.

– Кино такое было. Аргентинское, кубинское…

– Мексиканское, – подсказывает Мурадка.

– Кто его разберет, – отмахивается отец. – Короче, там все так говорили. Ходили в-в-о-о-о-т в таких сомбрерах, – он разводит руки в стороны, – с такими кинжалами…

– Мачете, – снова подсказывает Мурадка.

Отец смотрит на него строго:

– С гитарами, короче, и вот это вот говорили – Мама Мия… – И он переставляет фигуру, делает Мише-Плюше шах. – Вот она и ворчит без конца, как в кино. Так, тебе шах.

Но шахматная партия перестает волновать Миху: с ней все в порядке, до мата строгому Мурадкиному отцу осталось несколько ходов, – он смотрит на старуху.

– Мама Мия, гляди, какой гаечный ключ – велосипедный! Махнешь на шляпку? – предлагает кто-то.

Старуха лыбится беззубым ртом:

– Шляпу мою захотел?! Миллион стоит! У тебя есть миллион?

– А мой ключ – два миллиона! Тебе пригодится: винтики подкрутить, – говоривший вертит ключом у виска.

Все снова смеются. Мурадкин отец вместе со всеми.

Плюша хочет тоже как-то поддеть старуху, влиться в общий лад, но остроумие на сей раз ему изменяет; из-за этого Миха сердится и молчит. Где-то в голове идет совсем другая работа, и память блокирует центры удовольствия и веселья.

Миха смотрит: возможно, про центры удовольствия он выдумал лишь сейчас. Из-за того, что произошло дальше. К превеликому восторгу собравшихся, Мама Мия, полоумная старуха вдруг… запела. Конечно, это не совсем точное определение тому пронзительному визгу, который понесся над двором:

– Я танцев-а-а-ть хочу! – орала старуха, и в обнимку со своим зонтиком исполняла сногсшибательную версию танго. Ей начали хлопать, надо же – с городской сумасшедшей пытались танцевать лезгинку. Только вошли в раж, как веселью был положен конец: Мама Мия подхватила ребенка, младшую Мурадкину сестренку, и начала кружить с ней. Перепуганная девочка даже не пыталась вырваться, а Мама Мия взяла ее чуть ниже талии, и малышка сильно отклонилась назад. Все еще хлопали, когда Миша-Плюша зажмурился: дерево, пирамидальный тополь, и голова девочки – кровавое месиво…

Миха отирает неожиданно выступившие на лбу холодные капельки пота – ничего не случилось. Ребенка у нее уже отобрали. Мурадкина мать:

– Старая дура! Катись отсюда! – Она гонит со двора Маму Мию. – Пошла прочь!

Но в голосе женщины нет беспокойства. Так гонят назойливых бродячих собак, за которыми, конечно, стоит присматривать, чтоб они чего не стащили…

– Эй, детей трогать нельзя! – говорит Мурадкин отец.

Старуха обиженно смотрит по сторонам.

– Давай, иди, иди отсюда.

– Иди подобру-поздорову.

И она идет – подобру-поздорову. Достает из котомки большой кусок серого хлеба, грязные пальцы держат за мякушку, судя по всему свеженадкусанную. Плюша не сводит глаз с приближающейся старухи, ей надо просто пройти мимо.

– Иди-иди, Мама Мия.

Но старуха останавливается. И внезапно протягивает Михе свой хлеб.

– На, – говорит она ласково.

– Не хочу, – отвечает Плюша, как в полусне. – Спасибо.

– На. Вкусно.

– Не хочу, – говорит Миха твердо. И чуть отодвигается. Словно уловив этот жест, Мама Мия наклоняется к мальчику.

– Видел, да?

– Что? – не понимает Плюша.

– Видел, как об дерево?

– Я не… – Плюша замолкает. Он чувствует, как бешено у него начинает колотиться сердце – такое сердцебиение у него впервые в жизни. Мама Мия делает еще шаг, пытается заглянуть мальчику в глаза, словно зовет, зовет куда-то, но Плюша лишь вжимает голову в плечи, отодвигаться от старухи.

– Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.

– Отстаньте от меня! – Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.

В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.

– Ладно, – слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. – Иди отсюда, старая ведьма.

Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.

– Дайте хоть монетку, – говорит она напоследок, – пять копеек на десять копеек…

Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.

– Мишутка, ты чего так перепугался? – доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. – Ты чего, сынок, а?!

И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.

Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены – это Мама Мия. Сейчас главное – не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.

– Ты отказался есть мой хлеб, – говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. – Посмотри…

Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе…

– За это ты отдашь мне самое дорогое, – предупреждает Мама Мия. – Сам отдашь.

Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:

– Или я съем тебя.

Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!

Миша-Плюша плачет, кричит и… просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.

Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.

Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию – эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, – по крайней мере, в ближайшие четыре года.

Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки… Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.

Тогда, да и позднее много о чем никто не сообразил. И если с диких пляжей, где проходили лучшие месяцы Плюшиного детства, и можно было увидеть домик, построенный немецкими военнопленными (например, если случайно обернуться), то легкая тень, вроде бы вставшая над ним, быстренько рассеивалась. В ближайшие четыре года Миха не увидит во сне Маму Мию. Она словно ушла из его головы, став, как и для всех, обычной городской сумасшедшей. Словно ждала чего-то.

Миха-Лимонад смотрит (а что ему остается?): она действительно ждала, когда он затащит сюда, в любимый городок детства, где проходили летние месяцы, своих лучших друзей. Любовь одаривает нас множеством уязвимых мест…

Сам отдашь! Сам!

Она ждала не знакомых здесь еще никому, даже самому Плюше, мальчиков из далекой северной Москвы. Особенно одного из них. Так ждут поспевающего урожая, неторопливо и заботливо ухаживая за каждым колоском, пока не приходит день жатвы.