— И чтобы защитить свою бесценную экономическую систему, вы решили подвергнуть заточению поэтессу, художника и пианистку.

Гейл в отчаянии всплеснул руками.

— Я же сказал вам, что не знаю рационального объяснения! Вам надо увидеться с Брином, если, конечно, он сумеет выкроить для вас время. Он чрезвычайно занят…

— Легко могу себе представить.

— Он мог бы даже вскрыть файлы и познакомить вас с их содержанием. Но, как я уже говорил, вы никуда отсюда не денетесь. И при всем желании не создадите нам новых проблем. Вы прикованы к нам, а мы к вам. Наверное, мы могли бы перебросить вас обратно в дом на берегу, но это, по моему мнению, нежелательно. Это бы только расстроило всех остальных, кто там живет. В настоящий момент они, вероятно, считают, что вы попросту заблудились и вас задрал медведь, или укусила гремучая змея, или вы утонули в болоте. Они, конечно, будут вас искать, но раз не найдут, то и забудут. Им и в голову не приходит, что вы нашли путь к бегству. Наверное, лучше, чтоб они и впредь оставались в неведении. Раз вы уже здесь и с течением времени непременно пронюхаете обо всем существенном, что касается нашей

деятельности, у нас нет выбора, кроме как держаться с вами откровенно. Тем не менее мы предпочли бы не расширять круг посвященных.

— Послушайте, там, в доме на берегу, в моей комнате повесили мою собственную картину…

— Нам показалось, что это приятный штрих. Своего рода жест доброй воли. Картину можно перебросить сюда, если хотите.

— Да нет, я не о том. Мне пришло в голову: а может, сюжет этой картины как-то соотносится с судьбой, какую вы мне уготовили? Может, вы опасались, что я и впредь буду рисовать картины, указывающие на слабости вашей несравненной экономической системы?

— Не могу сказать ничего определенного, — ответил Гейл. Ему было явно не по себе.

— Хотелось бы заметить, что если так, вы опираетесь на крайне ненадежную почву, и к тому же вас гложет комплекс вины.

— Это вне моей компетенции, ответил Гейл. — Я не вправе даже комментировать ваши слова.

— Чего же вы от меня хотите? Чтоб я попросту держался тихо-мирно? На положении гостя ваших великодушных корпораций?

— Если вы не надумаете рассказать нам, как вы сюда попали.

— Я уже заявил, что рассказывать не намерен. По крайней мере, пока. Хотя, наверное, если вы подвергнете меня пыткам…

— Пыток не будет. Мы люди цивилизованные. Мы сожалеем о некоторых акциях, которые приходится предпринимать, но не уклоняемся от ответственности. И не по отношению к великодушным корпорациям, как вы изволили выразиться, а по отношению ко всему человечеству. Оно развивается в благоприятном направлении, и мы не позволим ставить препоны такому развитию. Никому не позволим и не потерпим ни малейшего риска. А теперь я, наверное, позову кого-нибудь, чтобы вам показали вашу комнату. Сдается мне, прошлой ночью вам почти не удалось поспать…

Комната Лэтимера располагалась на одном из верхних этажей. Она была просторнее и обставлена более изысканно, чем мансарда в доме на берегу. Из окна открывался широкий вид, и пленник сразу понял, что очертания берега здесь практически не изменились. На восток уходило грязно-серое полотнище океана, прибой накатывал и разбивался о такие же валуны. Но на некотором отдалении от берега в воде резвилась группа длинношеих существ. Присмотревшись, Лэтимер понял, что они ловят рыбу. По холмам, сбегающим к океану, там и сям бродили сухопутные монстры-рептилии, одни небольшими сталями, другие поодиночке. Ни одно из чудовищ не казалось несусветно огромным — наверное, их размеры скрадывались расстоянием. А вот деревья, по его наблюдениям, не слишком разнились от тех, к каким он привык. Единственное, что ощущалось как отчетливо неземное, — отсутствие травы.

Теперь Лэтимер наконец осознал, что на спасение нет никаких шансов. Ну не смешно ли: один человек норовит помириться силами с объединением, в распоряжении которого все ресурсы Земли и лучшие умы планеты? Эти воротилы безжалостны и фанатичны и нагло убеждены, что хорошо для них, избранных, то хорошо для всех. Они не потерпят никакого противодействия, они вытравят с корнем любую угрозу, мельчайшую, даже воображаемую… Но — пусть смешно, пусть глупо, пусть это нелепое донкихотство, и все-таки — что он может сделать? Хотя бы ради самоуважения, ради формального почтения к человеческому достоинству он обязан предпринять какое-то, по меньшей мере символическое усилие.

Еще подумалось: надо отдать им должное, люди они не жестокие, а, пожалуй, и сострадательные. Не в пример тиранам из истории, они не убивают своих воображаемых врагов и не бросают таковых в зловонные застенки. Недругов содержат в наилучших возможных условиях, потакая любым их нуждам и никоим образом не унижая. Делается все, чтобы заключенным было уютно, чтобы они были счастливы. Все, кроме одного: они лишены свободы выбора.

А ведь человек, заявил себе Лэтимер, мучительно боролся за эту свободу в течение многих столетий. Свобода — это вам не какое-то бытовое удобство, которым можно и пренебречь, от которого нетрудно отказаться. Однако, подытожил Лэтимер, в настоящий момент все абстрактные рассуждения совершенно бессмысленны. Настало время познакомиться с тем и с тени, что и кто его окружает.

Парковая территория вокруг здания была обнесена оградой высотой футов двенадцать, если не больше. Внутри была вторая ограда, раза в три пониже. А в парке все как положено: деревья, кусты, цветочные клумбы и трава — единственная трава, какую он встретил с тех пор как ворвался в этот мир. Газоны были подстрижены на совесть.

Среди деревьев бежали тропинки, выложенные дроблеными ракушками. Под деревьями царили прохлада и покой. Кое-где на клумбах трудились садовники, вдалеке, у ворот, по-прежнему торчали часовые, а больше на территории почти никого не было. Вероятно, сейчас в разгаре рабочий день — посмотрим, что здесь будет после звонка…

Тропинка круто повернула, огибая кусты в рост человека, и Лэтимер вдруг заметил мужчину, праздно сидящего на скамье. От неожиданности он застыл на месте, да и мужчина уставился на него с удивлением.

А потом сказал с озорным огоньком в глазах:

— Похоже, нас с вами только двое, кому не хочется надрываться в такой прекрасный день. Слушайте, а вы часок не беглец из дома на берегу?

— Не стану отрицать, это я и есть. Меня зовут Дэвид Лэтимер, если вы еще не осведомлены.

— Честное слово, — ответил мужчина, — я не знал вашего имени. Слышал, что кто-то ускользнул из дома на берегу и объявился у нас. Новости здесь распространяются в мгновение ока. Этот центр — настоящая фабрика слухов. Значимых событий здесь раз, два и обчелся, и уж если в кои-то веки что-то случится, не сомневайтесь, что происшествие обсосут до мельчайших подробностей…

— Да, между прочим, — добавил он, помолчав, — меня зовут Хорас Саттон. Я палеонтолог. Можете вы представить себе местечко, более подходящее для палеонтолога?

— Нет, не могу, — ответил Лэтимер искренно.

— Прошу вас, располагайтесь на скамейке рядом со мной, — пригласил Саттон. — По-видимому, у вас сию минуту нет каких-либо неотложных дел?

— Нет. Никаких дел вообще.

— Превосходно. Можем посидеть немного или пройтись, что вам больше нравится.

Волосы у Саттона были прошиты проседью, лицо в морщинах, но в нем ощущалась какая-то моложавость, заставляющая забыть и о седине, и о морщинах. Лэтимер уселся, и Саттон спросил:

— Ну и как вам здесь нравится? Ей же ей, славное местечко. Высокая ограда, как нетрудно догадаться, под напряжением, а внутренний малый заборчик оберегает дурачков, как мы с вами, от удара током. Хотя, по правде сказать, иной раз бываешь рад-радешенек, что вокруг ограда. Когда какой-нибудь хищник, а то и парочка учуют, что здесь гуляет мясо, и надумают нами полакомиться, только и спасение, что забор…

— И вы палеонтолог, изучаете здесь свой предмет, так сказать, в натуре? При других обстоятельствах вы, наверное, написали бы книгу…