Даже погода словно почувствовала предстоящие перемены. По утрам за последние три дня стали реже и непродолжительней туманы, почти прекратились изнурительные, по-осеннему нудные дожди. И небо временами сияло июньской ослепительной синевой.

Четырнадцатого марта утром в штаб гурьяновского корпуса на окраине Херцегфальвы приехал офицер связи из штаба армии. Приказ предписывал командиру корпуса сдать полосу одной из стрелковых дивизий, отвести части в тыл, в район города Шарбогард, в течение пятнадцатого и шестнадцатого марта пополниться там людьми и техникой и быть готовым к вводу в прорыв для развития успеха.

Гурьянов читал приказ, удивляясь этому дерзкому, пожалуй, беспрецедентному решению: прорывать оборону измотанного безуспешным наступлением противника без необходимой для подготовки удара оперативной паузы. Он мысленно перебрал наличные силы своего корпуса. Каждая часть нуждалась в пополнении и людьми и техникой. Неужели за несколько дней удастся довести их состав хотя бы до двух третей штатного?

Одновременно командиру корпуса предлагалось произвести рекогносцировку местности на участке канала Шарвиз — от Шермелеки на юге до Бебица на севере, определить выжидательные и исходные рубежи механизированных бригад и всех приданных средств, а саперный батальон временно переподчинить командиру дивизии, стоявшей в первом эшелоне. Эта дивизия, как доверительно сообщил генералу офицер связи, должна была прорывать оборону противника и обеспечить корпусу переправу через канал.

Ночью немцы продолжали обстреливать батальон Бельского из орудий и крупнокалиберных минометов. Сдавать оборону пришлось под огнем. Батальон потерял трех человек убитыми и одиннадцать ранеными. Всех их несли с собой на носилках: чтобы одних отправить в медсанбат, других с почестями похоронить.

С неба уныло моросил мелкий холодный дождь. Поеживаясь, Авдошин сидел в своем окопе рядом с Рафаэлем. Ждали телефонного звонка от старшего лейтенанта Лазарева. Взвод, прибывший занять место авдошинского, уже по-хозяйски располагался в окопах и ходах сообщения, и в короткие промежутки между разрывами мин повсюду слышались чужие, незнакомые голоса.

— Значит, ты стишки сочиняешь? — спросил Авдошин у присмиревшего Ласточкина.

— Да так, пробую.

— Получается?

— Немножко получается.

— Про любовь?

— Так, вообще...

— Ага! Значит, больше про войну. — Авдошин вздохнул. — Это верно. Сейчас про войну надо больше сочинять, людей подбадривать. А всякая там лирика подождать может. От нее только расстройство и мысли разные...

— Это точно, — кивнул Ласточкин.

Пошел пятый час утра, но звонка все еще не было. Рафаэль решил сам позвонить в роту, но, подняв трубку, сразу понял, что линию повредило или уже снимают. Он хотел доложить об этом Авдошину, но в окопе появился телефонист из ротной ячейки управления.

— Конец, товарищ гвардии сержант, — сказал он. — Сматываем удочки. Старший лейтенант приказал сниматься и следовать в назначенный район.

— Ясно. —Авдошин повернулся к Рафаэлю: — Передай командирам отделений и догоняй.

Ход сообщения обрывался у железнодорожной насыпи. Здесь все было разворочено снарядами. Спотыкаясь и скользя, Авдошин цеплялся во тьме за обломки каких-то досок и спутанную проволоку, один раз ударился коленкой о торчавший из земли рельс. Рафаэль, сопя, молча пробирался за командиром взвода.

Вышли к развалинам железнодорожной станции Аба-Шаркерестур. На фоне смутно светлевших стен маленького разбитого вокзальчика чернели обгорелые деревья. Их сухие обугленные ветки похрустывали и постукивали на ветру, как кости.

— А у нас был уже один Ласточкин, — сказал Авдошин, когда вышли на обочину шоссе южнее станции. — Ласточкин Ваня, мой тезка. Только он не поэт был, а так — парень, солдат. Улыбочкой мы его в роте звали.

Рафаэль слушал почтительно, как подобает слушать старшего по знанию, но все-таки спросил:

— Улыбочкой? Разрешите узнать почему?

— Улыбался он красиво. Погиб парень. С приказанием на мотоцикле поехал и погиб. Под Киш-Веленце дело было. В январе. Обстановочка сложилась не лучше теперешней. И погиб наш Улыбочка... Зато от окружения целый артдив спас. В батальон оттуда специальная бумага пришла. Улыбочку к награде представили. Понятно, гвардия, какой у нас народ?

— Понятно, товарищ гвардии сержант! Мне рассказывали, когда направляли. А потом капитан Краснов беседу с нами проводил. Часть наша прославленная, гвардейская. Еще с этой, как ее?..

— С Ельни, — сказал Авдошин.

— Совершенно верно — с Ельни!

— Помню, помню... Там меня первый раз ранило.

Авдошин смолк, отдавшись воспоминаниям о давно прошедших днях своей фронтовой молодости, и Рафаэль, словно почувствовав это, не задавал больше никаких вопросов.

— Авдошин? — окликнули с противоположной обочины шоссе.

— Я!

Из придорожного кювета поднялся младший сержант Быков, ставший теперь командиром первого отделения вместо Отара Гелашвили. Из-за его спины виднелся торчащий вверх футляр скрипки.

— Все благополучно, товарищ гвардии сержант! — доложил Быков. — Старший лейтенант Лазарев приказал передать: как прибудете, явиться к нему.

— Где он?

— Дальше. Около канала.

В этой стороне, куда показал рукой Быков, чернел на горизонте Шаркерестур. Там все еще, как и на станции, рвались снаряды. Кое-где розовели небольшие, неяркие зарева — подожженные артиллерийским огнем здания, по-видимому, уже догорали.

— Ясно. Сколько тут на трофейных? — Авдошин сдвинул рукав шинели, взглянул на часы. — Не светятся, черт бы их побрал!

— Сейчас, наверно, часов шесть. Здесь большая разница с Москвой, рассветает позже, — сказал Быков.

Авдошин весьма туманно представлял себе и эту разницу во времени, и вызывающие ее причины, но ответ его был полон достоинства:

— Точно, точно! Как я этого не учел! А скрипочку, значит, носишь?

— Пока ношу.

— Береги! — голос Авдошина звучал очень серьезно. — Береги, пригодится... Значит, так: я пойду доложу, а ты давай потихоньку подтягивай туда взвод. Выбрались мы из этого пекла вроде благополучно.

Узнав, что батальон выводится из боя, Никандров обрадовался. И не потому, что ему самому не придется больше ездить в этот «аба-шаркерестурский ад», а потому, что из этого «ада» выходили его «ребята».

Старшина хорошо представлял себе, чем может обрадовать вернувшихся с передовой солдат, сделать им приятное, и всю ночь, пока батальон сдавал оборону, он, мобилизовав себе на помощь несколько местных жителей — женщин и мальчишек-подростков, оборудовал батальонную баню. Помпохоз Рябов, поздно вернувшийся из бригадных тылов, улыбнулся в ответ на доклад старшины о бане, потом по-приятельски спросил:

— Ты когда-нибудь спишь, Степан Афанасьич? По-моему, я уже года два не видал, как ты спишь.

Никандров, внимательно наблюдая, как при свете ламп-гильз конопатят стены сарая его помощники и помощницы, ухмыльнулся в свои огненные усы:

— Да вроде, товарищ гвардии старший лейтенант, и я года два не видел, как вы спите.

Рано утром, солнце ещё не поднялось, помпохоз батальона опять поехал в тылы, теперь за летним обмундированием. По пути заглянул в баню и снова увидел там Никандрова.

Усталый, но еще бодрящийся, старшина откозырял и, узнав, куда едет Рябов, попросил его раздобыть на складе хоть сотню пар нового белья. Весь свой старшинский запас

Никандров уже постирал, но опасался, что его не хватит. Помпохоз обещал разбиться, но белье достать. Успокоенный и довольный, Никандров пошел, как он говорил, «к себе в хату». Часок-другой подремать.

Он проснулся от чьего-то очень знакомого голоса, который не сразу спросонья смог вспомнить. Над ним, загораживая почти все окно, синевшее ярким, полным солнца утренним светом, стоял какой-то человек в шинели, в сдвинутой набекрень ушанке, стоял и тихонько, счастливо посмеивался.

— Степа! Землячок! Налей из неприкосновенного! Не позорь высокого звания гвардии старшины!..