— А немцам от наших не достается? — резко спросил начальник политотдела.
— Это, конечно, факт! — Солдат с перевязанной головой ткнул окурок в снег. — Тоже, конечно, достается! Да ведь у него, у гада, «тигры». Сотни. Нынче вот на наш батальон пять раз паразит кидался, почти сорок танков было....
— Какая дивизия?
— Тридцать шестая гвардейская.
— Ну, значит, устояли! Устояли?
— Устояли, само собой. А комбат-то погиб. Замполит ранен, в живот, долго, видать, не протянет. Взводный наш тоже ранен. Остался, правда, не ушел. На убитых только во взводе в нашем на двух руках пальцев не хватит... У меня у самого башка гудёт, черт ее знает! Пройду сто метров и набок кувыркаюсь. Видать, от контузии. Спасибо вот, друг взялся до своей санроты довести, от нашей-то ничего не осталось, даже сестер всех поубивало... Молоденькие были.
Солдат, у которого была перевязана рука, зло спросил:
— И якого вин дьявола усе тут лезе и лезе? Наши вже до самого Берлину пидошли, а вин тут лезе и лезе, гад!..
— Германию с юга прикрывает, — пояснил Дружинин. — Думает нас за Дунай выкинуть, Будапешт обратно взять и до румынской нефти добраться.
— Чем он об этом думает! — солдат с перевязанной головой дернул плечом, поправляя за спиной автомат. — Учим его, учим, а ума у него так и не прибавилось. Все одно теперь не спасется. А сколько людей тут наших полегло!
— Та ще скильки полягає, — добавил его попутчик.
— Тыщи полягають, само собой.
— Но на каждую нашу тыщу, — сказал Дружинин, — мы должны положить три фашистских. Это тоже само собой.
Тяжело урча, по шоссе прошла в тыл крытая машина. Солдат, раненый в руку, хотел было вскочить, остановить ее, но сразу раздумал:
— Хай еде! Санчасть тут вже близенько, в этом... как его, чертяку! — в Шар-ке-ре-стуре... Нам поясняли. — Он положил левую, здоровую руку на плечо товарища. — Ну шо? Пийшлы? Идти зможешь?
— Пошли!..
Они поблагодарили Авдошина за махорку, пожелали всем «счастливенько оставаться» и заковыляли по самой бровке шоссе.
— Ну, мне тоже пора. — Дружинин протянул руку Бельскому. — Всех благ, капитан! Тебе и твоим ребятам. Доложу командиру корпуса, что вы тут готовы стоять до последнего. Заранее спасибо вам всем!
Ужин Никандров сумел привезти только в третьем часу ночи. Заждавшиеся его роты поели быстро и весело.
— Ну так, — сказал Авдошин, доставая из кармана полушубка трофейные сигареты. — Порубали? Порубали! Теперь, пока тихо, надо за дело браться. Приказ комбата слышали, насчет того, чтоб окопчики углубить? Слышали. Прошу приступать к работе. Проверять буду лично! Ли-чно! А главную проверочку фриц устроит.
Солдаты разошлись по своим окопам. Авдошин снял с пояса малую саперную лопатку, позвал Варфоломеева:
— Давай начнем, голубок.
Сопя и поминутно вытирая пот, они углубили свой окоп, осторожно выбрасывая землю за бруствер. Под ногами на дне окопа чавкало, ноги промокли. Авдошин плюнул со злости, опять полез в карман за сигаретами и тут увидел Бухалова. Тот продефилировал по траншее походкой праздного гуляки,
— Э! Гвардия! — окликнул его помкомвзвода,
— Я, товарищ гвардии сержант!
— Ты чего это разгуливаешь, как фон-барон?
— Но спится. Нервы прогулкой успокаиваю. Моцион по-научному.
— Чего?
— Моцион. Прогулка, значит.
— Прогулка? А свой окопчик дооборудовал?
— У меня лопатки нету.
— А куда ж ты ее дел?
— Улетела, товарищ гвардии сержант. Немец ка-ак из шестиствольного д-дал, и фьют-ть! — лопатку поминай как звали!
— Врешь! Небось сам выбросил.
— Зачем же, товарищ гвардии сержант, добро бросать? Военное имущество и это... шанцевый инструмент. Я порядок знаю.
— А каска где?
— Каску потерял. Я вам докладывал.
— Ладно. — Авдошин присмотрелся к Бухалову. — Варфоломеев! Дай-ка ему лопатку.
Бухалов безропотно взял лопатку и ждал, что будет дальше.
— А теперь пошли. К тебе в гости.
Они миновали две стрелковые ячейки, в которых, еле видимые во тьме, ковырялись Быков и Отар Гелашвили. Следующая ячейка была бухаловской. Бухалов вошел в нее первый, и на фоне мутного, в заревах, неба стал отчетливо виден силуэт его головы и плеч.
— Мелковата для тебя ячеечка-то. Давай подкапывай.
Бухалов пожал плечами, присел и молча, с остервенением
стал копать.
— Слушай, Бухалов, — настороженно сказал вдруг Авдошин. — Ты ничего не чуешь?
— Нет. А что такое, товарищ гвардии сержант? — Бухалов перестал копать и принюхался. — Нет, ничего не чую.
— Вроде чесноком пахнет...
— Чесноком? Откуда? Кухня давно уехала.
— Вот и я думаю, откуда? — подтвердил Авдошин, расковыривая в руках зубок чеснока, выпрошенный им у Карпенко для заправки борща еще неделю назад.
— Действительно, пахнет, — сказал Бухалов, нюхая вокруг себя воздух, — Непонятно...
— Погоди! Ты химподготовку-то проходил?
— Проходил.
— Вроде какой-то газ чесноком воняет.
— В-верно, — голос Бухалова дрогнул. — Н-нам объясняли. Только не помню я...
— Все ясно. Ветерок в нашу сторону дует, и немцы газы пустили. Так у них ничего не выходит, решили нас газами потравить, паррразиты! — безжалостно сказал Авдошин. — Надевай противогаз! Быстро! — он перекинул с бока на живот свою сумку с противогазом и отстегнул клапан.
— Н-нету, — пролепетал Бухалов. — Н-нету противогаза-то у меня... Ах ты господи!
— Выбросил?
В машине оставил. Т-три с половиной г-года таскал. Н-надоело, не п-понадобился н-ни разу... Ох, черт! — Бухалов заметался по узкому колодцу окопа. — Может, у кого лишний есть, товарищ гвардии сержант? Я сбегаю, спрошу, а?
Авдошин усмехнулся:
— Это тебе наука!
— Да разве ж угадаешь! Разрешите сбегать, спросить?
— Отставить!
— А как же? — простонал Бухалов. — Газ ведь пустили...
— Вот тебе весь газ! — Авдошин ткнул ему в нос чесноком. — Нюхай и на ус мотай!
— Ф-фу! Ну и нашарахали ж вы меня!
— Науку преподал, а не шарахал! И с окопом такое же может получиться. Торчишь из него, как жердь. Дурная пуля чиркнет, и капут.
— Окопчик я сейчас доделаю. Я мигом!..
— Дошло, значит?
Бухалов гоготнул:
— Дошло! Век не забуду! Аж сердце остановилось...
— Плохой ты все-таки солдат, Леонид Васильевич! Всю войну воюешь, а себя беречь так и не научился. И смотри у меня, чтоб к утру был полный порядок: и лопатка, и каска, и противогаз! Хоть из-под земли доставай! Сам проверю!
— Достану, товарищ гвардии сержант! — Бухалов опять гоготнул. — Ловко вы меня!
— И меня, голубок, так учили. Я только, как в газетах пишут, боевой опыт передал.
Всю ночь рота Махоркина освещала свой передний край ракетами. Они взлетали справа, слева, в центре ее позиции, голубовато-желтые и яркие, зависали в густом мутном небе и, рассыпаясь, озаряя все вокруг неровным, колеблющимся сиянием, медленно падали вниз. Перед окопами по недавно выпавшему сырому снегу метались косые тени от кольев проволочного заграждения.
Артиллерийский огонь, внезапно обрушенный противником на батальон, удивил и озадачил командира роты. Он попытался представить себе, что произошло. Сразу же подумалось самое страшное: оборона, ее первая полоса, там, впереди, прорвана, вернее, там не осталось больше ее защитников, и противник уже нащупал вторую полосу, нащупал и теперь хочет прорвать её с ходу.
Скользя сапогами по мокрому глинистому дну траншеи, он кинулся к ближашим ячейкам наблюдателей и станковых пулеметчиков. В черных лужах, отражавших кровавые вспышки разрывов, на дне хода сообщения лежали убитые, кто-то что-то кричал, кто-то куда-то бежал. Навстречу попались солдаты, тащившие ящики с гранатами. Какой-то раненый, лицо его трудно было разглядеть, лежал на дне траншеи и стонал. Сержант, в ватнике, без шапки, перевязывал ему ногу выше колена. Слышались злые, отрывистые команды.
В дежурном пулеметном расчете все были убиты. Наводчика заменил наблюдатель, сержант из второго взвода.
