С отцом я познакомилась сначала заочно. Из Петрограда я получала от него письма-сказки, в стихах и прозой. Он подписывался всегда: твой папа-Мика. Микой называла его в детстве шепелявая няня, и это имя закрепилось за ним. Содержания тех сказок я не могу припомнить. Но одно письмо сохранилось, и я смогла прочесть сказку, когда стала старше. Это была сказка про мышиное общество. Меньшая часть его были мыши-эксплуататоры (так он их и называл, очевидно, чтобы я привыкла к марксистской терминологии) — мыши разжиревшие, ничего не делавшие, лежавшие на боку; большую часть мышиного общества составляли мыши-эксплуатируемые — худые работяги. Они подносили жирным мышам чистую солому для подстилки и еду. Так отец преподнес мне первый урок марксизма.
В марте 1918 года, когда правительство переехало из Петрограда в новую столицу — Москву, мать приехала за мной, и я познакомилась с отцом. И тут-то произошло ужасное. Я посмотрела на него и испугалась его внешности. Увидела, как он ходит, выбрасывая ноги вперед, как работает руками, и в сочетании с рассказом дедушки о том, что большевистские социал-демократы поломали цветы, большевик-отец показался мне особенно страшным. От ужаса я залезла под диван, зарыдала, закричала: «Хочу к дедушке!» и ни за что не соглашалась вылезать. Мать выгнала меня из-под дивана палкой, и я увидела перед собой покрасневшего, взволнованного отца. К вечеру он меня покорил, и мы стали друзьями. Но несмотря на то, что свой безобразный поступок я совершила на пятом году жизни, всю жизнь он мучил меня. Мне казалось, я причинила отцу такую боль, что забыть этот эпизод он не смог, несмотря на мою большую любовь и заботу о нем. Я помогала ему всем, чем могла: одевала, раздевала, провожала на заседания. Это была особая привязанность, быть может, сравнимая с любовью матери к своему больному ребенку. Постепенно я привыкла к его внешности, и лицо его стало казаться мне даже красивым. Я ловила себя на мысли, что, возможно, моя любовь к отцу украшает его лицо. Когда Луначарский во время похорон, прощаясь с Лариным, произнес слова: «Эти прекрасные ларинские глаза, казалось, и во тьме светятся», я поняла, что лицо его было действительно прекрасно.
Когда я подросла, стала понимать, что отец — человек яркой оригинальной индивидуальности, смелой мысли и смелых решений, богато одаренный. Партийные дисциплинарные рамки давались ему нелегко[65].
Его особенно интенсивная деятельность в период Гражданской войны и военного коммунизма проходила у меня на глазах. В то время мы жили в триста пятом номере гостиницы «Метрополь». И хотя отец часто выезжал то в ВСНХ, то во ВЦИК, то в Совнарком, его кабинет, стены которого были сплошь уставлены книжными шкафами, был в квартире, а рядом, в соседней комнате, расположился секретариат. Все было сделано для облегчения работы Ларина. Он был членом Президиума ВСНХ и Госплана, ведал отделом законодательных предположений при комиссариате труда, руководил экономическим отделом ВЦИК. Весной 1918 года был введен в состав делегации, которая составляла дополнительные к мирному договору экономические и правовые соглашения и т. д. Президиум ВСНХ часто заседал у него в домашнем кабинете. Работа шла интенсивная. Вырабатывался план налаживания экономической жизни страны. Верхняя одежда приходивших на заседания не умещалась на вешалке и лежала горой на полу, в прихожей.
Впоследствии Г. И. Ломов вспоминал: «Кабинет Ларина представлял собой комнату, битком набитую народом, делегациями, в большинстве рабочих, пробиравшихся отовсюду. Большую часть вопросов мы решали вместе с ними, причем в решении этих вопросов на первых порах очень часто принимали участие и товарищи, которые ждали решения по своим вопросам»[66].
Я в то время воспринимала только внешнюю обстановку, в которой жила. Уже позже по рассказам отца я узнала, что в его кабинете заседал Комитет хозяйственной политики, председателем и затем заместителем председателя которого он был, комиссия, занимавшаяся планированием и распределением материальных ресурсов страны, Совет по перевозкам, в обязанность которого входила, в частности, организация транспорта для подвоза войск к фронтам, комиссия по установлению численности армии для снабжения ее оружием и боеприпасами. В работе последних двух комиссий принимал участие Тухачевский. Работали без передышки. Михаил Николаевич оставался у нас ночевать. Страна была настолько нищая, что, по словам отца, они вместе с Тухачевским подсчитывали возможное поступление лаптей из деревни, чтобы обуть армию, сапог не хватало[67].
В кабинете Ларина кроме многочисленных рабочих делегаций из провинции бывали одновременно или поочередно все члены Президиума ВСНХ и другие экономисты — цвет экономической мысли страны того времени.
Приезжал Ленин. Для меня в ту пору он был равным среди равных. Я смутно помню его. Не стану описывать, как он картавил, прищуривал глаз, говорил «архиважно», как это делают многие в своих воспоминаниях. Расскажу лишь один забавный эпизод. Как-то я заглянула в кабинет отца, только-только ушел Бухарин. Заговорили о нем. Я не смогла понять, что Ленин сказал о Бухарине, но уловила одну фразу: «Бухарин — золотое дитя революции». Это высказывание Ленина о Бухарине стало хорошо известно в партийных кругах, повторялось не раз в беседах с товарищами и, естественно, воспринималось ими как образное выражение. Я же пришла от сказанного Лениным в полное замешательство, так как поняла все буквально. «Неправда, — сказала я, — Бухарин не из золота сделан, он же живой!» «Конечно живой, — ответил Ленин. — Я так выразился потому, что он рыжий».
Трудно перечислить всех тех, кто побывал у Ларина. Мне вспоминаются и Д. Б. Рязанов, и Я. Э. Стэн, и на редкость скромный и почему-то всегда угрюмый Д. Е. Сулимов — Председатель Совнаркома РСФСР, который жаловался, что не может попасть к Сталину на прием, и Х. Г. Раковский, и Д. Бедный, и Вс. Мейерхольд. Всеволод Эмильевич как-то сказал Ларину: «Я люблю вас, Михаил Александрович, потому что вы в политике проявляете тот же характер, что я в искусстве», имея в виду ларинское стремление к новаторству. В середине, возможно, к концу двадцатых годов, когда в Узбекистане проводилась земельно-водная реформа, часто бывал у Ларина секретарь ЦК КП(б) Узбекской ССР Акмаль Икрамов — авторитетный и любимый руководитель республики, еще чаще бывала его милая умная жена Женя Зелысина — зам. наркомзема Узбекистана, так как в комиссию, разрабатывавшую земельно-водную реформу, был включен Ларин. Н. Н. Суханова и народовольца А. Н. Морозова я уже вспоминала. Завсегдатаем в кабинете Ларина была Елена Феликсовна Усиевич[68], дочь известного революционера Феликса Кона. Она вместе со своим мужем Григорием Александровичем Усиевичем[69] возвратилась одновременно с Лениным из эмиграции, знала Ленина довольно близко. Удивительно энергичным, жизнерадостным, остроумным и талантливым человеком была Елена Феликсовна. Вспоминается, как однажды вскоре после смерти Ленина она смотрела какой-то спектакль, где Ленин был показан в немой сцене. Потеря была еще настолько близка, что появление актера в роли Ленина произвело на нее удручающее впечатление. Из театра она пришла к нам и воскликнула: «Подождите, подождите, Михаил Александрович, скоро оперу поставят, и Ленин будет петь: «Промедление смерти подобно!», а потом он затанцует в балете», — и она затанцевала, высоко подымая ноги и выбрасывая правую руку со сжатым кулаком то вправо, то влево.
Елена Феликсовна была страстным книголюбом и часто забегала к отцу (она тоже жила в «Метрополе») не только побеседовать, но и «поохотиться» за книгами. К сожалению, она не имела привычки аккуратно возвращать их, за что отец сердился на нее, но она умело выводила его из такого состояния каким-нибудь остроумным анекдотом или шуточной песенкой. После этого наступал мир, слышался смех, а Елена Феликсовна утаскивала очередную книгу.
Итак, вокруг Ларина концентрировалось огромное количество людей ярких, талантливых, потому что сам он был человеком удивительно общительным, интересным собеседником.
