— Н-не знаю… — проговорил я.

— А я полетела бы. Не задумываясь…

Она смотрела туда, вверх, и в глазах ее, широко раскрытых, мерцающих каким-то блаженным зеленоватым огнем, было столько сияния, что я поверил — полетела бы.

— А знаешь, куда я полетела бы? Во-он туда, на Альфу Центавра.

— Ну, конечно, ведь самая близкая… — согласился я.

— Да, — как-то грустно сказала она, — самая близкая…

И вдруг нахмурилась, стала что-то внимательно рассматривать в тетради.

Я оглянулся. В дверях стоял Виктор.

— Так куда же это вы вдвоем лететь собрались? — насмешливо спросил он. — На Альфу Центавра? Бедняги. Пока долетите до нее, будет вам каждому лет по восемьдесят, а обратно — соответственно, так, по полтораста с хвостиком…

Он окинул сочувственным взором ее, потом меня и засмеялся.

— Ну, правда, если в полете у вас детишки появятся, тогда, как говорится, можно надеяться…

Я не успел еще ничего понять, как она рванулась с места, задержалась на какое-то мгновение возле него, что-то хотела сказать или крикнуть, но мы услышали только невнятный сдавленный всхлип, и она выбежала в темноту, распахнув настежь дверь.

— Чего это она? — Виктор поднял вверх правую бровь. У него были очень красивые брови, будто нарисованные, и глаза тоже были удивительно красивые, карие с томной влажной поволокой. Но мне вдруг захотелось съездить его по глазу, по тому именно, над которым была поднята надломленная бровь.

До того захотелось, что я даже отвернулся.

Но он понял это иначе.

Я стоял растерянный, не зная, что теперь надо делать.

— О!.. Да я, кажется… Извини, — сказал он миролюбиво, — не знал.

— Дурак! Она ведь любит тебя…

Как это вырвалось у меня, сам не знаю, но произошло это как-то само собой, нечаянно, сказал и тут же задохнулся — что ж я наделал! — но было уже поздно.

Несколько секунд он остолбенело смотрел на меня, потом сел, полистал зачем-то тетрадь.

— Ты что, правду говоришь?

— Правду.

— Вот уж никак не ожидал… — Он помотал головой, перевернул тетрадь. — Честное слово, понятия не имел.

— Я знаю.

Он посидел еще немного, побарабанил пальцами по столу. Потом усмехнулся досадливо.

— Что ж, придется исправлять ошибку. Утешать придется.

— Лучше не надо, — сказал я. — Если просто так, то лучше не надо. Не примет она твоих утешений.

— Много ты понимаешь в этих делах! Подрасти тебе еще нужно… — Он усмехнулся, на этот раз весело. — Хочешь пари?

Самое убийственное было то, что он оказался прав. Когда через несколько дней я увидел их на школьном вечере, они кружились в вальсе, она смотрела снизу вверх прямо ему в глаза, и на лице ее было написано такое, счастье, что я тут же ушёл из зала, свет для меня померк, я бродил весь вечер по улицам, чувствовал, что сердце мое разрывается от боли, решил, что надо немедленно поговорить с Витькой, вернулся к школе, но тут они снова вышли вдвоем, пошли рядом, заглядывая друг другу в лицо, и я понял, что делать мне здесь больше нечего.

И с Витькой наши отношения разладились. Не то чтобы мы поссорились, но как-то все дальше и дальше отходили друг от друга.

И все чаще я видел его с Инкой. То они идут вместе в школу, то стоят на перекрестке у киоска с мороженым, то отправляются после школы в кино.

Я никогда не подходил к ним, но если они замечали меня, то издали приветливо махали и кричали что-то, и вид у них был безмятежно-счастливый. Инка, по-моему, даже как-то похорошела, а Витька, пожалуй, попроще стал, естественней, что ли.

И только одного я никак не мог понять — что это? Неужели просто так, чтобы доказать, что он все может?

На выпускном вечере мы оказались с ним рядом в коридоре. Там, возле открытого окна, толпились наши парни, отчаянно дымя папиросами, то и дело прикуривая друг у друга — это было так приятно: курить на виду у всех… Я тоже курил, хотя раньше не увлекался этим, и вдруг кто-то положил мне руку на плечо.

Оглядываюсь — Виктор. Стоит рядом со мной, разомлевший, с распущенным галстуком на белоснежной рубашке, и говорит так благодушно-снисходительно:

— Взрослеем, значит…

Честно говоря, не думал я в тот момент ни о чём таком, а тут опять нахлынуло, чувствую — не могу, задыхаюсь…

— Послушай, — говорю я ему, — ну, пари ты выиграл, согласен. А дальше что?

— Какое пари? Ты о чём?

Он смотрел на меня с искренним недоумением, и я понял, что он действительно ничего не помнит. А значит…

— Нет, ничего, — сказал я облегченно, — взбрело что-то… С Инкой-то у вас как?

— Все хорошо, — кивнул он радостно, — вот вместе на геофизический решили… Завтра документы сдавать.

— Ни пуха вам, — сказал я. — Ты ее береги. Она ведь, знаешь…

— Знаю. — Он весело блеснул своими темными глазами. — Пойдем к ней!

Но я отказался. Сослался на что-то неотложное и ушёл.

Я шёл по предрассветным улицам нашего города и слышал, как впереди, и сзади, и по другой стороне! Едут ребята с гитарами, напевают вполголоса, басовито перебрасываются словами, смеются негромко. И в голосах их, и в песнях была радость, и грусть, и ожидание… Они прощались со школой, с детством…

И я почувствовал, как отпустило что-то в груди.

Тихо звенели гитары, кто-то звал кого-то, и девичий голос смеялся счастливым смехом где-то у реки…

Впереди, над городом, над домами, над мостами, занимался рассвет нового дня.

Что он принесет нам?..

Прошло пятнадцать лет. Жизнь разбросала нас в разные стороны, и редко приходилось встречать кого-нибудь из своих, узнавать, где кто.

И все же о некоторых наших я кое-что знал. А вот о Викторе и Инке — ничего.

Судьба литератора завела меня как-то в один из крупных городов Средней Азии. Пришлось выступать по телевидению.

Сразу по возвращении в гостиницу — звонок.

Незнакомый мужской бас с вельможной хрипотцой спрашивает меня.

— Это я, — говорю.

— Не узнаешь? — спрашивает бас.

— М-м-д-д-а… к-кажется… Н-нет… — мучительно напрягаюсь я.

— Значит, не узнаешь? Та-ак… Стал, значит, этим самым… писателем и друзей, значит, узнавать перестал…

— Ну почему же, я…

— Ладно, — милостиво говорит бас, — сейчас за тобой придет машина, садись, ждем тебя к обеду.

— Погодите, — взмолился я, — ну вы хоть букву скажите!

— Букву? Ха-ха… Ну, букву можно… Зэ… Загребельного помнишь?

— Виктор! — кричу я. — Виктор! Ну как же я тебя сразу не узнал?! Инка где?

Но в трубке уже отбой.

И вот я иду по дорожке, усыпанной красным песком, по бокам пламенеют огромные, нахальные, до одури пахучие цветы, а впереди, у открытой веранды большого двухэтажного особняка, стоит, заложив руки за спину, тучный лысеющий мужчина в просторном домашнем костюме и, откинув голову, торжествующе улыбается, глядя на меня.

В этом повороте головы да в прищуре насмешливых глаз мне увиделось что-то знакомое, но только тогда, когда он расставил руки мне навстречу, я окончательно понял, что это Виктор.

Мы обнялись, и я ощутил его тугой выпирающий животик.

— Растолстел же ты!..

— Есть немного… — проговорил он без особого сожаления и отодвинул меня, чтобы рассмотреть получше.

— Ну, а ты все такой же, не меняешься…

Он подозрительно рассматривал меня, хитро прищуриваясь, словно я сделал что-то не совсем приличное тем, что мало изменился. А я против воли все поглядывал через открытую дверь в глубину дома, туда, где мне мерещилась женская фигура.

— Ну входи! Входи! — Он широким жестом увлек меня к двери, и в это время из дома вышла женщина в ярко-красном платье.

«Инка!»— чуть не вырвалось у меня, но, благо, я вовремя сдержался.

Какая там Инка!

Передо мной стояла дебелая дама с надменно-красивым, властным лицом, правда, несколько смягченным гостеприимной улыбкой.

— Знакомься, моя жена, — сказал Виктор.