Но помимо этих довольных жизнью людей были и недовольные, испытывавшие смутное отвращение к торжеству цивилизации, но подавленные беспредельной властью вигов и потому вынужденные молчать. Наконец, нашлись немногие, открыто выступавшие против вигов, — например, Карлейль и Рёскин. Последний, до того как я обратился к практическому социализму, был моим учителем — он указал мне путь к идеалу, и, оглядываясь назад, я не могу не отметить, каким смертельно скучным был бы мир двадцать лет назад, если бы не Рёскин! Именно благодаря ему я научился придавать форму своему недовольству, которое, надлежит признать, было вполне конкретным. Помимо желания создавать красивые вещи, главной страстью моей жизни была и остается ненависть к современной цивилизации. Что я скажу о ней теперь, когда найдены нужные слова и когда есть надежда на ее разрушение? Что я скажу о замене этой цивилизации социализмом?

Что скажу я о ее владычестве над механической энергией, которую она растрачивает попусту, о том, сколь низок уровень ее благосостояния и сколь богаты враги общественного процветания, о том, как громоздка ее организация — и как убога жизнь? Что скажу о презрении цивилизации к простым радостям, которым мог бы предаваться каждый, если бы не ее глупость? Что скажу о тупой вульгарности, уничтожающей искусство, которое дает хоть какое-то утешение человеку труда? Все это я чувствовал тогда, как и теперь, но не знал причин. Надежда былых времен ушла, многовековая борьба человечества не принесла ничего, кроме жалкой, бесцельной, безобразной сумятицы; ближайшее будущее, казалось, должно было лишь усилить нынешние пороки, уничтожив последние остатки тех времен, которые предшествовали появлению мрачного убожества цивилизации. Перспектива была неприятная, и если говорить обо мне как о личности, а не как о представителе определенного класса общества, то особенно неприятной она казалась человеку моего склада, равнодушному к метафизике, религии и научному анализу, но страстно влюбленному в землю и земную жизнь и питающему искренний интерес к истории человечества. Только представьте! Неужели все должно закончиться конторой на груде шлака, гостиной Подснепа на взморье и виговским комитетом, раздающим богатым шампанское, а бедным маргарин в столь обдуманных пропорциях, что все сразу делаются довольны, хотя красота покидает мир, а место Гомера занимает Хаксли? Тем не менее поверьте, именно это рисовалось мне, когда я заставлял себя заглянуть в будущее, и, насколько я мог судить, мало кто считал, что есть смысл бороться с тем, чтобы цивилизация завершилась подобным образом. Я окончил бы жизнь пессимистом, если бы вдруг меня не осенило, что посреди всей этой грязи начинают пробиваться ростки великой перемены, которую мы называем социалистической революцией. Благодаря этому открытию я смог по-новому взглянуть на ситуацию в целом; чтобы стать социалистом, оставалось лишь присоединиться к практикам, что, как уже было сказано, я и постарался сделать в меру своих сил.

Подводя итог — изучение истории и занятия любимым искусством внушили мне ненависть к цивилизации, которая, если жизни предстояло бы остановиться на данном этапе, превратила бы историю в бессмыслицу, а искусство — в коллекцию любопытных древностей, не имеющую никакого отношения к настоящему.

Но ощущение революции, зреющей в ненавистном современном обществе, с одной стороны, помешало мне — одному из немногих счастливцев среди людей артистического склада — превратиться в простого противника «прогресса», а с другой — не позволило даром растрачивать время и силы на бесчисленные прожекты, с помощью которых мнимые художники из средних классов надеются укрепить в почве искусство, утратившее корень. Поэтому я и стал практическим социалистом.

И несколько слов напоследок. Возможно, некоторые наши друзья спросят: что у нас общего с вопросами истории и искусства? Мы хотим при помощи социал-демократической программы добиться достойного образа жизни — мы в принципе хотим жить, притом сейчас. Разумеется, всякий, кто открыто заявляет, что проблема искусства и образования важнее проблемы хлеба насущного (а есть те, кто считает именно так), не понимает сути искусства — не понимает, что взрастать оно должно на почве процветания и довольства. Надлежит помнить, что цивилизация вынудила труженика влачить столь убогое и жалкое существование, что он вряд ли знает, каким образом выразить стремление к лучшей жизни, нежели та, которую он вынужден вести теперь. В задачи искусства входит — поставить перед ним подлинный идеал насыщенной, разумной жизни, в которой восприятие и создание красоты, то есть наслаждение подлинными радостями бытия, будут столь же необходимы, как и хлеб насущный, и что никто — ни отдельная личность, ни группа людей — не может быть этого лишен, и всякому насилию в этом отношении надлежит решительно сопротивляться.

Стихи

Заблуждение и утрата

Я плакал вечером от тяжких мук:

Несовершенным мир казался мне.

Стояла осень, и поля вокруг

Внимали мне в туманной тишине,

И с ними лес с холмами в полусне,

И, может быть — как знать наверняка? —

Смешила их слегка моя тоска.

Я девушку увидел пред собой,

Что шла по шелестящему жнивью;

Она смотрела с жалостью такой,

Что взор ее впитал всю скорбь мою,

И вот я горьких слез уже не лью.

Она же стала спрашивать о том,

Кого искала тщетно день за днем.

Не знал я, как помочь, и снова прочь

Ушла она, и скорбь моя ко мне

Вернулась. Вот уж день сменила ночь,

Вот возвестил рассвет о новом дне;

Вдруг слышу голос: «Где, в какой стране

Любовь моя и боль моей души?

О, где ты? Отозваться поспеши!»

То — юноша. Отчаяньем горят

Его глаза, взирая на меня.

Я плакать перестал, стыдом объят,

А он сказал: «Скорбящий! Знай, что я

Люблю, любим, но милая моя

Исчезла; я ищу и здесь, и там,

Но не сойтись нам, словно двум холмам».

Он повернулся и ушел во тьму,

А я остался. Я не мог не знать:

Во тьме слепой вновь суждено ему

Найти, и не признать, и потерять.

Какая мука! Им — блуждать, страдать,

Бесплодно ждать; а на моем пути —

Нет никого, и не за кем идти.

Перевод Михаила Липкина

Земной рай

(отрывок)

Забудь шесть округов, забудь их смрад и чад,

Забудь, как поршни в лад размеренно стучат,

Как расползается наш город-монстр во тьму,

А вспомни: здесь брела лошадка по холму,

Наш Лондон был и бел, и мал, и мил, и нов,

А Темзы берега все в зелени садов.

По зелени волны ввозили корабли

Груз тисовых стволов с холмов Святой земли;

Минуя мост, вплывал, Востоком осиян,

Привезший пряности корабль из дальних стран;

Шли амфоры, что грек мог приподнять едва,

Флоренции шитье, голландцев кружева,

Из Брюгге ткани шли, из Франции вино,

И в пёстром хаосе бурлила пристань, но

Сам Чосер вел счета. В те дальние года

Ведет вас строк моих неловких череда. <…>

Перевод Михаила Липкина

Сад у моря

Я знаю сад, укромный сад,

Где лилии и розы спят.

Я там бродил бы день-деньской.

В росе рассветной и ночной,

Мы там бродили бы вдвоем.

Пусть певчих птиц не слышно в нем,

И нет чудесного дворца,

Пусть облетели до конца

Деревья, лишь бы слышать мог

Я шелест этих легких ног,

Следя за ними, как тогда.

Морская плещет там вода,