— В этом треклятом фатерланде кто не соответствует норме — не имеет права жить. А норму определяет партия…
Но вдруг он замолк и не проронил больше ни слова. Откуда-то выползло недоверие, и нашел страх. Разговор закончился, врач внезапно вскочил и вышел из комнаты. Иво все это время думал о Сильве и о камешке, но мундир, где в кармане лежал камешек, разодрала в клочья граната.
В конце февраля его выписали из госпиталя и отправили домой, в отпуск. Повсюду лежал толстым ковром снег. Пути в сторону от шоссе оказались временно непроезжими, и, если ты шел пешком, видно было лишь небо и дорогу, а между ними отдельные вертикали, будто эскизные зарисовки: древесные стволы, оконные переплеты, дверные косяки.
Была уже середина марта, когда он наконец добрался домой. По дороге он еще навестил семью одного камрата, которому не удалось выбраться из Сталинграда. Потом на два дня заехал к родственникам в Оденбург[3]. Они, глядя на Иво, никак не могли забыть про его ногу и о том, что он калека.
К дому он подошел огородами, оставил свои вещи у копны сена и пошел по деревне, не показавшись домашним. На рыночной площади развевался флаг со свастикой, позади школы появился барак, в котором размещались иностранные рабочие. Лужайка за бараком стала, видно, чем-то вроде плаца, где собирались по утрам рабочие, перед тем как их посылали на разные работы: в поле, в лес или еще куда-нибудь. Посреди лужайки стояла мачта, на ней тоже вился флаг со свастикой. Иво понаблюдал за девушками, которые слонялись возле барака; заметив его, они поспешно убежали. Двух он помнил по школе, другие были знакомы по танцам в церковные праздники и перед работой в поле, но они его не узнали. Иво стоял, опираясь на палку, и глядел им вслед, как они бежали вдоль улицы и друг за другом скрылись в каком-то доме. Потом он увидел, как спускается с пригорка груженная дровами повозка, а со стороны деревни подъезжает телега. Когда обе они скрылись, он отправился в цыганское селенье. Снег на дорогах был бурый, потемневший, Иво пришло в голову, что только он начнет таять, спокойствию в деревне придет конец. Небо заполнил фён, теплый сухой ветер, Сильве постараться бы убраться в Венгрию или даже подальше, на родину ее прадедов, в Румынию, где они чувствовали себя дома. Добравшись до селенья, он увидел, что дома в нем брошены и разрушены. А чего он ждал, спросила его старая Ага, ведь война, война и война, везде: внутри и вовне война. У нее в завернутом подоле передника лежали латунная чашка и ложка, должно быть, она нашла их в развалинах. Иво перелез через поваленный забор и пошел к другим домам, они были покинутыми, как и дом Сильвиной семьи. На взрыхленной земле, перемешанной с тающим снегом, остались свежие следы. Видать, подожгли. Везде лежал еще не развеянный ветром пепел, и сажа на стенах еще липла.
— Когда? — спросил Иво.
— Четыре дня назад, — ответила Ага. У нее руки были в саже, щеки — в саже, и на волосах — пепел.
— Кто?
— Все мы, — думаю.
Она засеменила ему вслед, на ходу распахнула еще не сгоревшую дверь, висевшую на одной петле.
— Мы молчали. Как зайцы, прижимали уши. И научились хохотать над каждым, кто умирает.
Раньше Ага была повитухой, помогала почти всем роженицам в деревне. После того как армия Гитлера вступила в Австрию, она закрылась у себя в доме и указала на порог ортсгруппенляйтеру, когда тот спросил, не хочет ли она вступить в партию. В деревне появилась новая повитуха, но пробыла недолго, никто не хотел ее помощи.
— Мы не могли знать, — сказал Иво, — ведь сначала так не было. Он, однако, понимал, что они могли всё это знать. Ага рассмеялась. В смехе звучала горечь.
— На неправде нет никаких знаков, да? Смотришь, а она уже здесь. Это они там, в городе, верят всему, что им говорят. А мы должны были почуять нашими крестьянскими носами. Вонь от неправды ее опережает.
Иво вошел в лес, и, передохнув, поднялся на пригорок, откуда вдали видна была Венгрия, пуста[4] и небо. Там он последний раз был с Сильвой. Потом он спустился в деревню и стал напиваться в трактире. Подошел ортсгруппенляйтер, расспрашивал Иво, давно ли он приехал, получил ли снова орден и как случилось с ногой. Немного погодя он спросил, как, по мнению Иво, пойдет дело дальше.
— Зима всех зверски измучила, — ответил Иво.
— Дед Мороз, да? Русские еще сильнее будут мерзнуть, у них — никаких идеалов, не то что у нас. Идеалы согревают.
Он подсел к Иво за стол. Иво подумал, что надо бы его послать к черту, но промолчал.
— К фронту ты, пожалуй, непригоден, — сказал ортсгруппенляйтер.
Иво кивнул.
— Но можно послужить фатерланду и не на фронте. Есть много всякой работы, кто-то же должен ее делать.
Иво молчал, ортсгруппенляйтер объяснял молчание Иво ранением и пьянством. Когда они дошли до трех литров, и Иво почувствовал, как тяжесть вина, соскальзывая с языка, забирается ему в ноги и в тело, а голова постепенно опустошается и задурманивается, к ним подошел старый крестьянин и спросил про русских. У него сын пропал без вести в Сталинграде. Вслед за ним еще один спросил сначала о русских солдатах, затем — о женщинах. И Иво рассказал о девушках, которые приходили к солдатам в расположение роты, хотя это было запрещено. Как солдаты подменяли друг друга в караулах, чтобы девушек не заметили. Еще описал, как его ранило, но прежде упомянул случай, из-за которого его наградили второй раз.
— Да-да, — вмешался ортсгруппенляйтер, — война — это место для полноценных мужчин. Здесь он, смутившись, осекся, потому что Иво больше полноценным мужчиной не был, по крайней мере, полноценным солдатом.
— Почему бы вам не пойти вахманом в какой-нибудь лагерь, — посоветовал он, — стрелять, на худой конец, вы сможете. Руки целы, правда же?
— Ну да, — сказал Иво и сжал кулаки. Около полуночи он вышел из трактира и направился к дому. Домашние уже спали, Иво постучал в окно спальни. Когда и повторный стук никого не разбудил, он залез на сеновал над хлевом, там слышно было, как шуршали соломой коровы, к нему наверх поднималось тепло от их тел. Холод по дороге к дому его протрезвил, и голова больше не была пустой. Все время, пока не заснул, Иво думал, что, если он станет вахманом в лагере, можно будет поискать Сильву; он — дурак, если верит, что это удается, но нужно попробовать и хотя бы помочь бежать каким-нибудь ее сородичам. Чтобы они выжили, наперекор желанию их истребить. Хотят уничтожить — пусть живут, хотят извести — пусть вернутся. И если стараются, чтоб следа не осталось, — пусть свой след отпечатают на лбу мира. Пусть умножатся — раз их хотят искоренить. И думал он, что не хотел бы здесь жить, но живет, это — его родина, и все здешние такие, как он, а он такой, как они.
Иво до конца года, а затем весну следующего пробыл переводчиком. Он хорошо говорил по-венгерски и сносно на чешском, его гоняли по всему краю. За это время он познакомился с врачом, который, если ему передать привет от тети Эммы и добавить, что она чудесная женщина, выписывал молодым парням освобождение от армии и ничего за это не брал, кроме шнапса. Для некоего человека, называвшего себя Францем, Иво выносил из канцелярий служебные бланки и дважды штемпели. Это давало возможность выписывать отпускные документы и помогать таким способом людям бежать. Он запоминал места, где были спрятаны консервы и одеяла, чтобы бежавшие не умерли от голода и не замерзли. В мае Иво поступил вахманом в Аушвиц. Венгрию в начале марта оккупировали немецкие войска, теперь день и ночь в лагерь катили товарные вагоны. Когда Иво прибыл в лагерь, уничтожение шло полным ходом, до конца года нужно было умертвить 700 тысяч евреев. Иво понял, что сопротивляться этому едва ли имело смысл. Сделать ничего нельзя, разве что поменьше избивать и не наступать потом на лежащего. На утренней перекличке, когда он впервые увидел эту массу истерзанных, изломанных тел, его вывернуло, и вместо него поставили другого. Утро выдалось светлое, сверкающее солнце обводило четкими контурами происходящее. Несколько облаков на небе были островами, на которых души мертвых грезили о иной жизни в иных краях, пока вопли под ними нарастали и напоследок глохли, как это давно оглохшее пространство. В полдень Иво отправил два письма: одно — домашним, другое — старой Аге. Оба письма совпадали почти дословно: «Нужно делать, что возможно, даже если ты больше не видишь смысла в этих действиях. Дай Бог, чтобы запомнили о нас в конце концов не только то, что происходит сейчас». Потом он сварил из табака и кое-каких снадобий питье, после принятия которого повышалась температура тела. В медчасти, куда Иво поместили, он попытался уяснить для себя общую картину расположения лагеря. Побег был возможен только через прачечную. Выйдя из медчасти, Иво стал подыскивать себе связанную с прачечной работу. К середине июля он уже не сомневался, что сумеет трех-четырех заключенных доставить за территорию лагеря, запаковав их в бельевые мешки. Он раздобыл гражданскую одежду и спрятал ее в леске поблизости, где можно было укрыться днем, чтобы ночью пробираться дальше. К началу августа все было готово. Ему к тому времени исполнилось двадцать четыре года, и дожить до двадцать пятого дня рождения представлялось маловероятным. За плечами у него было восемь классов сельской школы и три с половиной года войны. Он имел двух братьев и трех сестер, и в его солдатской книжке значилось немецкое имя Ханс, соответствующее его имени — Иво.
