В кухне, у печи, сидел Пьер, посматривал через открытую дверь в парадную комнату и прислушивался к разговорам; выпивка у него была. Однако ортсгруппенляйтер Пьера заметил и осведомился, что он тут делает.

— Он нужен мне, — сказал Иво. — Потом я сам отведу его обратно.

Ортсгруппенфюрер скривился, но, поскольку только что сам утверждал, что фюрер гордится Иво, пришлось промолчать.

Почти сразу после обеда Иво снова пошел с Пьером в сад. Они, не произнеся ни слова, проработали до темноты и тогда лишь остановились.

— Я вас доставлю обратно, — сказал Иво. — Съедите еще что-нибудь или выпьете?

— Не знаю, можно… Могу я взять с собой?

Иво кивнул и завернул ему все съестное, что сумел найти. Пьер удивленно смотрел на него. По дороге к рыночной площади, он предложил:

— Если вам что-нибудь понадобится… Кажется, ваша девушка — цыганка. Она здесь живет?

Иво ничего не ответил.

— Я мог бы ей передать какие-нибудь вести от вас, если вы сами… Нам иногда позволяют прогулки. Так, пожалуй, и будет, если кто-нибудь не сбежит. Нам ничего не стоит зайти в селенье. Я хочу сказать, нам ничего не стоит это сделать.

— Я сам пойду, — сказал Иво.

Пьер остановился.

— Вы — славный парень. Но вы, и вправду, очень наивны. Вы не очень-то полагайтесь на мундир, орден и все такое. Поначалу это подействует. Но войну Германия проиграет, победить ей не удастся. И чем ближе к концу, тем хуже будет. Везде.

— Мы везде побеждаем.

— Пока что. Россия — большая. А еще есть Америка.

— Если вы наденете мундир и окажетесь напротив меня, что вы станете делать?

— Буду стрелять. Но это не какие-то личные счеты.

— Ну а если вы меня узнаете?

— Буду стрелять, — повторил Пьер. — Потому что война. И вы будете стрелять.

— Мы в самом деле можем стать врагами?

— Мы никогда, Иво, не станем врагами, отныне никогда, но мы будем стрелять, оба, потому что на нас разные мундиры, потому что на войне не нужно особых поводов — только другой мундир да какая-нибудь безумная идея, нередко под названием «отечество». И такой способ умерщвления людей похуже всех других. Я бы хотел… я мог бы растолковать вам это за стаканом вина, если бы проклятая война не дышала в затылок.

На рыночной площади они разделились, и Иво пошел в сторону цыганского селения. Но там его встретили только запертые двери и занавешенные окна, а Сильва, появившаяся из соседнего со своим дома, бросилась от него прочь, будто от чужого. Он нагнал ее за церковью, уже на опушке леса. Лес стоял голый, наполненный осенью, как год назад, когда он уходил в армию. Сильва убегала все дальше между свежими пнями недавно срубленных деревьев, по взрытой земле, на которой лежали выкорчеванные кусты. Когда Иво снова обнаружил Сильву, она, съежившись, сидела на земле.

— Ты не должен был приходить, — сказала она.

— В деревне то же самое говорят.

— Вот тебе и нужно было держаться подальше.

— Почему?

— Ты же теперь герой.

Иво покраснел и покачал головой. Он поднял Сильву и показал ей платок. Рассказал, что однажды перевязал ее платком пулевую царапину, что порой засыпал с этим платком под головой.

— Так делают маленькие мальчики.

— Да.

— Но ты уже не маленький мальчик.

— Я хотел бы им быть. Пока ты маленький, можно заниматься лишь одними замечательными вещами: руками ловить рыбу в ручье, или бросаться снежками, или…

— …или дергать за косички маленьких девочек.

Иво рассмеялся. Вспомнил, как гнался за Сильвой, потому что она не хотела говорить, что кричала им вслед ее сестра.

— Не забыл еще? — спросила Сильва. — Тогда ты очень злился.

— Ты отказывалась перевести. Еще сказала: «Нельзя, чтобы кто-нибудь понимал цыганский язык, если он не цыган». А я пообещал стать цыганом.

— И не стал. Теперь хорошо, что не стал.

— Нет, не хорошо, — возразил Иво. — И лучше бы мне не быть солдатом.

— Да вы ведь и тогда играли в войну. А нашим единственным оружием был наш язык. Вы никогда не знали, о чем мы сговариваемся.

— Мы играли в войну, но вечером, перед тем как идти домой, снова относились друг к другу по-доброму.

Они прошли дальше, вглубь леса, вспоминая, как бывало тогда, и все было почти как тогда. На пригорке они увидали облако, над горами оно плыло на север. Солнце казалось блекло-желтым, вдруг стало очень холодно, неожиданно они очутились посреди облака. Пошел снег, ранний первый снег в этом году, и они поняли, что зима настанет суровая и долгая. За церковью попрощались. Иво бормотал, что вернется, что придет еще, но Сильва покачала головой.

— Ты не можешь больше рисковать.

Он крепко прижимал ее к себе и уверял, что готов всем рисковать. Возможно, Пьер доставит ей весточку от него, Пьер — иностранный рабочий, француз…

— Никто не должен знать.

— Да пусть все знают.

Сильва поглядела на него и сглотнула комок в горле.

— Ты не понимаешь, — выдавила она из себя, — совсем ничего не понимаешь. Возможно, ты вернешься. Возможно, будешь потом здесь жить. Если тебе повезет. Но нас к тому времени давно тут не будет. Теперь уходи.

— Куда?

— Куда хочешь. Только уходи.

— А ты?

Она достала из кармана камешек. Из тех, что попадаются на дне ручья.

— На, возьми. Только это от нас и останется.

— Бессмыслица какая-то. Ну давай.

Возвратившись обратно в деревню, Иво заметил, что за ним тянется след. По деревенской улице пролегли в снегу следы от ворот к воротам, и каждый мог узнать, куда ходил сосед.

Попозже Иво наблюдал из окна трактира, как снежные хлопья мельчали и уплотнялись. Напротив него сидел ортсгруппенляйтер и рассуждал об охоте. Он завел новую собаку: редкие способности, особенно пригодна для охоты на лис. Разговор шел о собаках и ружьях, пока они напивались, а потом снова о войне, о потрясающих победах. Старая Ага[2] прошла мимо окна и быстро отвернулась, почувствовав на себе взгляд Иво. Когда ортсгруппенляйтер заговорил об опасности загрязнения германской расы неполноценными расами, а Иво увидел, как медленно и тяжело ложится снег, понятно стало, что его путь в цыганское селенье легко прослеживается и отпуск у него закончился.

Через день он покинул деревню, но перед тем отдал Пьеру все деньги, какие у него были.

В июне 1942 года было новое наступление, немецкая армия продвинулась еще дальше на восток. На северном фланге войска перешли Дон, на юге армия генерала Паулюса продвинулась к Сталинграду. Бои шли жестокие и кровопролитные. В октябре Сталинград все еще не был полностью взят. Подоспели главные силы Красной армии, и в ноябре немцы оказались в окружении. Они в ноябре и в первой половине декабря еще надеялись, что их вызволят из «котла» ударом с юга или отдадут приказ прорываться. Но прорыв запретили, а попытка снять окружение провалилась. Прямо перед тем, как кольцо у Сталинграда замкнулось, Иво зацепило. Возле него взорвалась граната, разносчика пищи, которого он сопровождал, убило, кругом валялись осколки. У Иво раздробило бедро, левой руке тоже досталось и голову задело. Он долго лежал в беспамятстве и не понимал, что у него жар и что врачи пытаются сохранить ему ногу. Сначала, правда, они хотели ее ампутировать, но все же решили этого не делать и в конечном счете оказались правы. Иво сперва научился ходить на костылях, потом ходил с палочкой. В феврале сорок третьего ему сообщили, что Паулюс капитулировал, и хирург, сшивший ему ногу, поздравил его задним числом с той гранатой, благодаря которой он ускользнул из «котла» и стал, вдобавок, непригодным для фронта. Они выпили за гранату и за послевоенную жизнь. Врач повторил, что Иво очень повезло: в плен не попал, отделался всего только негнущейся ногой. В лагерях у русских почти так же скверно, как и у немцев. Самые худшие немецкие лагеря, где над входом написано: «Труд освобождает», Иво разве не слыхал? И хирург рассказал про Аушвиц и ему подобные места, где теперь приспособились убивать заключенных газом и согнали туда евреев со всей территории рейха. Только Италия, Венгрия и Румыния на это не согласились. Дерьмо — война, и рейх — дерьмо. А Иво хорошо теперь, он не сможет этому паскудному режиму полноценно служить, да и не обязан. И Иво — он надеется — языком болтать не будет. Иво его заверил и спросил про цыган: обходятся ли с ними так же, как с евреями. Врач подтвердил.