В зал вошел Манагаров. Подполковник чуть повернул к нему голову.

— Нет, — сказал Манагаров.

Командир поднял трубку:

— «Крепость», я — «Бастион». Продолжаю поиск…

Шерстяные маски обледенели от дыхания, все медленнее становились движения пятерок, все чаще падали и труднее поднимались солдаты под тяжелыми ударами пурги…

Подполковник взглянул на вошедшего снова Манагарова. Тот только покачал головой. Командир поднял взгляд на часы, висящие прямо перед ним, над планшетами. Взял трубку: — «Крепость», я — «Бастион»… Продолжаю поиски тела…

Залепленные снегом с головы до пят, с ледяными масками на лицах, солдаты впятером внесли тело Чоботаря в подземелье, осторожно нащупывая ступеньки, спустились по длинной бетонной лестнице. Манагаров открывал перед ними стальные двери. Следом шли остальные пятерки.

Открылась последняя дверь — в огромное пространство оперативного зала, залитого ярким светом, со сгорбленной фигурой командира за столом. Ледяную статую, бывшую недавно человеком, опустили на пол. Чоботарь замерз, подтянув колени к груди, как ребенок. Солдаты отступили к стенам, снимая маски. Ни сострадания, ни страха перед смертью, никаких живых чувств не было на натертых масками лицах — только смертельная усталость. Слипались глаза, и головы сами собой клонились на грудь. В гробовой тишине слышалось только журчание ламп дневного света и странный костяной звук — ледяная статуя на полу покачивалась, перекатываясь через окаменевшие складки комбинезона.

Манагаров положил на стол перед командиром альбом с застывшей бархатной обложкой.

Подполковник разлепил смерзшиеся страницы: «730 незабываемых дней» и бравый Люкин во всех регалиях. На кальке между страницами раскрашенная фломастерами неумелая картинка: девушка с золотой гривой и алыми губами машет вслед призывнику платком… Сослуживцы — по две фотографии на страницу: орлиный взгляд, грудь колесом. На кальке — молодой солдатик, согнувшись в три погибели, драит пол, над ним навис грозный ветеран с пудовыми кулаками…

Иванов тупо смотрел на лежащего на полу Чоботаря лед стал подтаивать в тепле, на ставшем узнаваемым лице появились крупные капли…

На последней странице альбома — приказ министра обороны, обведенный виньеткой с листочками и цветами. На кальке — девушка, рыдая от радости, обнимает вернувшегося солдата.

— Отнесите наверх — растает, — негромкий голос командира прозвучал так неожиданно, что Иванов вздрогнул. — Люкина — под арест. Остальным — отбой…

Винты вертолета замедлили вращение, обвисая под собственной тяжестью. К вышедшим из вертолета офицерам подошли командир, замполит, представились, коротко поговорили. В свете прожекторов фигуры людей были окружены холодным голубым сиянием.

Солдаты — и молодые, и ветераны — столпились у казармы.

Гроб вынесли из узких дверей склада и погрузили в нутро вертолета. Следом поднялся Люкин, оглянулся, неуверенно махнул рукой. Его оттеснили поднимающиеся в кабину офицеры. Дверь закрылась, вертолет провернул винты, поднимая снежную пыль, и, тяжело покачиваясь, оторвался от земли…

Манагаров прохаживался в казарме перед строем солдат.

— Ну что… деды, ветераны, черпаки, дембиля, макаронники… Не умеете по-человечески жить?! Сам вылезай, а товарищ погибай? На голову ему еще стать, чтоб вылезти?.. Теперь пеняйте на себя! Я за вас получать не хочу! Ни шагу без контроля! В сортир строем будете ходить!.. Что там сейчас, дежурный?

— Наряд на кухню.

— Равняйсь! Смирно! Нале-во!.. Отставить! Нале-во!.. Отставить! Поворачиваться разучились? Завтра два часа строевой! Налево! Шагом марш!..

В разделочном цехе было тихо, только похрустывала картошка под ножами.

— Манагаров на КП пошел, — сказал Давыдов, глядя в окно.

Земцов с размаху воткнул нож в картошку и встал. Еще кое-кто из ветеранов отложил ножи. Работа прекратилась, солдаты замерли, глядя кто на Земцова, кто вниз. Само собой получилось, что сидели молодые и ветераны напротив, стенка на стенку. Тишина была такой напряженной, что, казалось, один звук, одно резкое движение — и грянет взрыв.

Иванов медленно поднялся напротив Земцова.

— Сядь, Олег, — сказал Александр, — И ты, сядь, Игорь.

Земцов быстро бегал глазами, оглядывая солдат, сжимающих в грязных руках длинные кухонные ножи. Сунул руку в карман, достал сигареты, прикурил, бросил спичку в горку шелухи.

— Чего стали? Ночевать здесь будем? — буркнул он, сел и ожесточенно резанул ножом картофелину…

Стены огромной квартиры были плотно завешены иконами: церковными в человеческий рост и крошечными складнями, темными от старости и сияющими позолотой. Обставлена квартира была старинной громоздкой мебелью, тут и там стояли самовары, граммофон, подсвечники, еще какая-то бронзовая утварь, назначения которой Иванов не знал.

Гостей было человек двадцать, они сидели, стояли, прохаживались группками, на столе в гостиной были бутылки и фужеры, тарелки с маленькими бутербродами. У стола разговаривала с кем-то хозяйка, пожилая женщина с простым круглым лицом, с тяжелым старым серебром в ушах и на шее. Ее дочь, манерная и тоже очень круглолицая, переходила от одной компании к другой, поддерживая разговоры.

Иванов существовал здесь особняком ото всех. Модно одетый Белкой, он неприкаянно разглядывал лики святых. Ирина — одна из девчонок, отмечавших у Аллы его возвращение из армии, — улыбалась ему из своей компании. Владик, стоящий под руку со своей беременной женой, похожей на пестрый воздушный шар, обернулся было к нему, будто ища поддержки, и тут же снова ринулся в спор. Сестра время от времени поглядывала на него, занятая каким-то важным деловым разговором. Наконец, освободившись, подошла.

— Не скучай, Олежка.

— Где твой сюрприз?

— Скоро будет… Кстати, ты очень понравился Ире.

— Ну и что?

— Ничего. Хорошая девчонка…

Разговоры неожиданно стихли, все повернулись к вошедшему маленькому рыжеватому мужичку.

— Веселитесь, молодежь? — спросил хозяин, напирая на «о».

— Знакомься, пап, — дочь обвела рукой гостей, которые сами собой образовали полукруг. — Владика и Наташу ты помнишь, Алексей, Алла, это ее брат Олег…

— Очень приятно… Очень… — не слушая, кивал хозяин. Он вдруг устремился вперед, издалека протягивая руку худосочному ломаному мальчишке лет восемнадцати. — Очень приятно. Как отец?

— Нормально. Вам привет передавал, — отозвался тот.

— И мой поклон передайте… Ну, не буду мешать, — хозяин ушел в кабинет.

Владик, от которого отлучилась жена, кивнул Иванову на дверь. Они вышли на кухню.

— Забодали, — сказал Владик. Он открыл холодильник, вытащил бутылку коньяка.

— Кто это? — спросил Иванов. — Ну, с которым…

— А-а… — Владик разливал коньяк по стаканам. — Сын турецкого посла. То есть, посла в Турции. Или в Греции, не помню… Ну, давай.

Они выпили.

— Хороший писатель был, — кивнул Владик на портрет хозяина — в вышитой косоворотке среди берез.

— Почему был?

— Пока про деревню свою писал… А новые вещи его читаешь, и видишь вот этого, круглого, сытого. По ящику выступает — окает, а дома нормально говорит. Ниже дипломатов за компанию себе не считает… Самое страшное на свете — зажравшийся мужик.

На кухню заглянул хозяин.

— Бражничаете?

— На троих, Василий Алексеевич? — предложил Владик запанибратски.

— Да нет, врачи не велят.

— А с другой стороны, — сказал Владик, когда дверь за хозяином закрылась, — он выиграл. Создал себе имидж, народ его считает за своего, а таким, — кивнул он на дверь, — его знает сто человек. Ну, тысяча… — он снова налил. — Вообще, могучий мужик. Из ничего себя сделал. Одна квартира два миллиона стоит.

— Откуда все это?

— По церквям награбил. Объективно говоря, он самый крупный вор из досочников. Остальные дети рядом с ним, в ладушки играют.

— А почему не судят?

— До Закона успел. Закон обратной силы не имеет… А с другой стороны, он эти доски спас. Половина сгнила бы на чердаках, половина ушла за границу… У каждого предмета есть две стороны.