Первый конфликт с пауковцами случился из-за женщины. Конфликт, который стар, как мир, – самцу всегда нужна самка, с инстинктом не поспоришь. Случилось это спустя месяц после Начала. И случилось как-то до банального просто – Пауку захотелось. Захотелось настолько сильно, что утруждать себя поисками согласной он не стал: просто вышел из отсека, ухватил первую попавшуюся поперек туловища и потащил за дверь. Когда женщина попыталась кричать и сопротивляться – ударил кулаком, подхватил обмякшую жертву и, как самый настоящий паук, утащил в логово. К тому времени, вероятно, атмосфера внутри группировки была уже достаточно напряжена. Хватило лишь легкого толчка, чтоб она нашла выход в беспределе, в пресловутом «праве сильного» – да и как же еще назвать то, что творилось в Убежище в последующие несколько месяцев?
Несколько человек, ставшие свидетелями этой отвратительной картины, попытались вмешаться, но из отсека высыпала группа поддержки, и под пристальными взглядами черных оружейных зрачков люди не решились отбивать жертву. Что довелось испытать несчастной – догадаться не трудно. Грязь, мерзость, боль, ощущение полнейшего бессилия… Когда через несколько часов женщину выпихнули из отсека, она едва стояла на ногах. Тело – один сплошной синяк, лицо разбито в кровь. Люди, столпившиеся около двери паучьего отсека, оравшие и безуспешно долбившие в нее, кто чем мог, подхватили женщину и отнесли в медотсек. Айболит, конечно, оказал квалифицированную врачебную помощь ее телу, но даже отец Кирилл не смог помочь ее душе – через двое суток, в течение которых женщина без движения пролежала на кушетке, отвернувшись к стене, ее нашли на том же месте в той же позе со вскрытыми венами. Под кушеткой в луже крови валялся скальпель. После нее остался годовалый ребенок.
Случай этот взволновал обитателей Убежища. Да, тогда еще именно «взволновал», не более того. Народ еще не привык жить вместе, быть единым организмом, стоять друг за друга горой. Многим этот случай казался рядовым – за времена демократии и победившего капитализма на улицах случалось еще и не такое. Не со мной произошло – и ладно. Люди привыкли, стали равнодушными, а ведь известно, что нет ничего страшнее равнодушия к судьбе ближнего своего. Тот случай так и спустили на тормозах: вече собралось, поорало – и разошлось. Утихло. На время.
А беспредельщики, ощутив безнаказанность, постепенно начали борзеть. То на общественное собрание явятся, хамить начнут, чужих женщин лапать – а какому мужику это понравится? То на склад тушенки залезут, вытащат короб, пируют, наплевав на жестко установленные пайковые нормы. То вскроют опечатанный и запертый на хиленький замочек медицинский склад, сольют литров пять спирта – опять разгуляй-малина. А потом по всему Убежищу бродят, стволами размахивают. Тут бы их и взять, тепленькими, да Паук обладал прямо-таки железной хваткой, держал подчиненных в ежовых рукавицах, даже в полупьяном состоянии не давая им разбрестись. Держались они плотной группой и, перед тем как свалиться в штопор после бурной попойки, всегда успевали возвратиться в свой отсек и запереться, оставив перед дверью вменяемое охранение.
Дальше – больше. Как-то раз трое беспредельщиков наглотались «тарену» из противорадиационных аптечек со вскрытого склада РХБЗ. Что уж там им причудилось – одному Богу известно, да только открыли они стрельбу в коридорах и троих человек положили на месте. А потом залезли в дизельную, слегка помяв Робинзона, заковали его в наручники и остановили все четыре работающих на тот момент дизеля. Правда, Паук, понимавший, чем грозит такая остановка, в момент явился в дизельный отсек и выкинул оттуда подгулявших соратников. Но три трупа так и остались лежать в коридоре на первом уровне, молчаливо свидетельствуя о том, что так больше продолжаться не может.
Однако терпение обитателей Убежища переполнилось не после этих краж, пьяных дебошей, убийств и насилия. Край настал после случая вандализма, происшедшего спустя месяца четыре после Начала. Два пауковца забрались ночью в никогда не запирающуюся на замок часовенку отца Кирилла и испохабили, подрали, изгадили все, что только можно было изгадить. Создавалось впечатление, что ублюдки буквально опьянели от переполнявшего их чувства безнаказанности и творили все, что им заблагорассудится, совершенно не оглядываясь на последствия и не ставя ни во что живущих рядом людей. Издевательство над часовенкой, служившей для многих единственным утешением в эти тяжелые дни, стало последней каплей – народ озверел. Озверел до полного бесчувствия и отказа тормозов. Напрасно полковник успокаивал стихийно образовавшийся возле дверей часовенки митинг – люди жаждали крови. Родионыч понимал, что без более-менее приличной организации и планирования при нападении на логово Паука может пострадать немало людей, но его не слушали. Какие там планы, когда внутри все горит от чувства праведной мести!
На штурм ринулись, похватав на инструментальном складе лопаты, молотки и ломы с топорами. Охранение, состоявшее из двух человек, убоявшись вида несущейся озверевшей толпы, размахивающей плотницким инструментом, попыталось юркнуть за дверь – да куда там. Их смяли походя, мгновенно разодрав на несколько частей и раскидав по всему коридору.
Кровь не остудила, а, наоборот, казалось, добавила первобытного зверства исступленной толпе. Принялись за металлическую дверь. Ломали долго – били ломами, подковыривали швы топорами, долбили в бессильной злобе молотками… Внутри стояла мертвая тишина – беспредельщики поняли, что перегнули палку, и дрожали, надеясь дождаться, когда вспышка праведного народного гнева утихнет. Не дождались – кому-то пришла в голову светлая мысль: зачем выковыривать их из отсека, когда можно просто-напросто запереть внутри и пусть грызутся с голода! Против был только отец Кирилл, напирая на христианское милосердие, да куда там! Разве услышат одинокий голос, просящий мира и всепрощения среди воплей о войне и мести? На идею о том, чтоб запереть беспредельщиков, как пауков в банке, народ сначала поворчал – хотелось рвать, раздирать, слышать вопли врага и чувствовать под пальцами его горячую, пузырящуюся кровь. Но потом, за неимением лучшего плана, согласились и с этим: поставили под штурвал открывающейся наружу двери распорку, притащили сварочный аппарат и в нескольких местах прихватили ее к косяку. Беспредельщики, осознав, какая жуткая участь их ждет, орали, били в дверь изнутри, пытаясь выбраться, – тщетно. Выход был запечатан, и люди наконец-то освободились от паучьего террора. Но история на этом не закончилась.
Пауковцы долбили изнутри весь день. Потом затихли, поняв, вероятно, всю бессмысленность своего стука. Теперь им оставалось только одно – умереть от голода или, что вероятнее, от жажды. Так и стоял отсек с заваренной дверью, два месяца стоял.
А потом, посчитав, что казнь удалось исполнить в полной мере, отсек вскрыли – люди, посовещавшись, решили использовать его с большей пользой, чем коллективный склеп. Открывшаяся картина шокировала даже видавшего виды Родионыча. Паук – единственный из всей кодлы – выжил. Он, встретивший входящих в отсек людей полубезумным смехом, сидел на полу в углу отсека и грыз ногу одного из своих товарищей. А вокруг в разных позах лежало пять с половиной трупов в разной степени разложения.
В отсеке изрядно воняло, но задохнуться нелюдю не дала вентиляция, исправно отбиравшая смрад разложения и доставлявшая все это время свежий воздух. «Пища» была, а вода – что ж, вода, возможно, была запасена заранее… Как бы то ни было – Паук остался жив.
Казнить его не стали, да, признаться, и не смогли – никто не хотел становиться палачом. К тому же, люди посчитали, что бывший сержант наказан достаточно. Право сильного теперь было на их стороне, и они могли позволить себе быть великодушными. Пауку выдали несколько банок тушенки, ОЗК, аптечку, дозиметр, воды, «макара»[18] с одним патроном – и отпустили на все четыре стороны, выпихнув за дверь Убежища. Понадеялись, что радиация на поверхности довершит то, что они довести до конца не смогли. И напрасно. Не зря говорится, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Паук, умирая, все-таки нашел способ отомстить.
